Альпийская фиалка

— Поднимайтесь же, в ваши годы я был настоящим мужчиной. Скоро женихами будете! Ну, ну, вставайте!

Нам тогда было по восемь — по десять лет. И мы вставали, не разбирая спросонья, кто в чьи лезет постолы, переругиваясь, кому пасти волов, а кому идти на пашню. Но наша перебранка была излишней, дед заранее распределил работу, а Назу-ахчи уже повесила на частокол узелки с едой.

С восходом солнца начинался тяжелый трудовой день села.

Хорошо зимой. Работы мало, скот в хлеву, запасы корма на сеновале. Дед больше не сидит на своем камне у ворот и не ложится на тахту. В солнечные дни на ней греются куры. Подбирая озябшие на мерзлой земле лапки, они подходят к тахте, вытянув шею, взлетают и садятся на нее в ряд, пряча головы под крылышками.

Долгие зимние дни и вечера дед проводил у курси. У него не было привычки ходить на деревенскую площадь. Он садился у курси, накинув на плечи шаль, и задумывался, изредка улыбаясь улыбкой доброго, мудрого человека.

В зимнее время в гостях не было недостатка. Кем бы ни был гость, по какому бы делу ни пришел, дед всегда оставлял его в нашем доме на два-три дня. Если из дальней деревни приходил навестить его старый знакомый или приятель турок, у нас наступал настоящий праздник. Засиживались до ранних петухов, рассказывали о былых днях, вспоминали умерших, давнишние события и старинные истории.

Мы тоже сидели до тех пор, пока не одолевал сон, пока не засыпали, уронив голову на курси, тогда бабушка расталкивала нас и, разбудив, укладывала в постель, и мы еще некоторое время, пока снова не сморит сон, продолжали слушать их беседу. Дедушка уже столько раз рассказывал нам и гостям о пережитом, что как только он начинал распутывать клубок воспоминаний, мы уже заранее знали, о чем пойдет речь: и историю, что случилась с ним в молодости, когда, побившись об заклад с товарищами, он пробрался в полуразрушенную часовню, чтобы оставить там папаху, и как оттуда выскочила навстречу ему лисица, и как дед от испуга потерял дорогу и до рассвета плутал по огородам, и про то, как однажды в горах волки напали на табун лошадей и как он еле спасся, спрятавшись между лошадьми.

Заканчивая свои рассказы, дед или вздыхал о годах своей молодости, или обобщал:

— Мир всегда будет стоять, пусть и человек всегда будет человеком.

Мы были наивными ребятишками, не ведавшими ни добра, ни зла. Десятский был для нас самым страшным и сильным человеком в селе. Через десятского Ибиша староста из соседнего села заправлял всеми делами нашей деревни. Неожиданно десятский вырастал на плоской крыше и, наклонившись, орал в ердик:

— От старосты приказ! Подати сдать в три дня! Не уплатили» — в Сибирь!

Даже самые пустячные распоряжения Ибиш заканчивал угрозой. Ни мольбы, ни упрашивания не могли смягчить его сердце.

— Ты хочешь, чтобы меня согнали с государевой земли?.. Не выйдет! Сдавай! Что я отвечу старосте? Ты хочешь, чтобы он осрамил меня на людях? Сдавай, не то в Сибирь…

Десятский Ибиш казался нам страшным и сильным еще и потому, что дед, который был в наших глазах храбрецом — ведь он встречался один на один и с волками и с другими страшными зверями, — и тот становился жалким, когда десятский окликал его через ердик. Если же дед сидел на своем камне у ворот, десятский подходил к нему и сухо и жестко сообщал приказ старосты.

— Подавись ты нашим хлебом и солью, Ибиш!.. — Эти слова дед произносил, когда десятский отходил от него настолько, что уже не мог их расслышать. И каждый раз, когда появлялся Ибиш, улыбка исчезала с лица дедушки, он забывал и нас, и дом, и вола с коровой. И после каждого такого посещения дед с глубоким вздохом говорил:

— Эх, Егор, вышел бы ты оттуда… Господи, доведется ли моим старым глазам увидеть тебя?..

Когда он говорил так, становилось грустно и нам, хотя никто из нас не видел нашего дядю Егора, которого вот уже сколько лет назад сослали.

О его ссылке ходили противоречивые слухи, но ни один из них не был достоверным. Мы знали только, что дядя, будучи солдатом, выказал неподчинение и даже якобы замахнулся ружьем на командира. Для нас эта история была темной, мы не видели дядю, не знали и того края, где, по словам деда, и летом, и зимой снег. О дяде дед с нами не разговаривал, а если в зимние вечера кто-либо из гостей, сидящих вокруг курси, невзначай или неосторожным вопросом напоминал ему об этом, дед вздыхал, пожимал плечами и, немного помолчав, продолжал прерванную беседу.

Эта история с дядей как-то омрачала наши, светлые дни. При упоминании о нем взрослые становились грустными, а бабушка роняла слезы, когда смотрела на хранившиеся в сундуке шерстяные носки сына. Если мы спрашивали у нее, далеко ли дядя, она вместо ответа, нагнувшись, целовала нас и совала в руку что-нибудь вкусненькое.

Потом на целые месяцы мы забывали эту историю, пахали и сеяли; работали с утра до вечера; и нам казалось, что в нашем доме ничего не случилось и что над нашими головами не — стряслось никакой беды.