Альпийская фиалка

Он поднял голову. Белый дом напротив как будто вытянулся, из-за тумана он кажется выше. Несколько окон верхнего этажа светились, Они вырывались из тумана, и казалось, что это этаж какого-то другого дома.

Туман шел клочьями. Вот прозрачные, как тюль, последние хлопья облака. Сквозь них виднелись звезды. А в звездном свете сияла голая вершина Арарата. «Мамаша Маджита права. Завтра будет солнце».

Левон пошел вверх по тротуару. По обе стороны канавы на равном расстоянии друг от друга стояли молодые липы. Он вспомнил, что тоненькие эти липы они посадили осенью. Весной все, кроме одной, зацвели. Идет третья весна. Через десять весен они поднимутся так высоко, что дотянутся до окон третьего этажа, и люди будут гулять в их тени. На улице больше не будет пыли, она станет чистой, улицей лип, и они зацветут, как абрикос… Левон протянул руку к дереву, обхватил пальцами ствол. Он ничего не сказал дереву, потому что с деревьями не разговаривают, но если бы заговорил, то, наверное, выразил бы ему свою признательность всем деревьям за то, что они очищают воздух, дают прохладу и радуют глаз.

Он пересек улицу, осторожно ступая на мокрый от дождя и блестевший в свете ламп булыжник. Напротив высилось огромное здание с недостроенной крышей. Несколько окон в нем уже светились.

Левон заглянул с улицы. Согомон сидел в еще не оштукатуренной комнате, склонив голову над столом. Он не то считал, не то писал: видно было, как двигается рука.

Согомон — из шоссейного управления, здоровенный, грузный, медлительный. Два дня назад на заседании комитета слушали его доклад. Чуточку «прижали». Туго пришлось Согомону. Левон тоже хотел взять слово, сказать, что ремонту дорог не уделяется достаточного внимания, что только из-за отсутствия дорог во многие села нельзя доставить тракторы и рядовые сеялки, но краем уха услышал реплику Согомона, предназначавшуюся другому: «Буджета нет, буджета. На какие шиши строить?..»

Уставшие люди засмеялись его просторечью, прямоте и злости. И все-таки Левон в тот же день позвонил ему. За окном виднелась голова Согомона. Левон вспомнил это заседание, и мысль его внезапно отскочила назад, в годы гражданской войны, в тот горный уезд, где тогда жили и боролись он, Согомон, которого называли Суги, Асак, которого в городе знают как товарища Саака, и другие. Кто убит, кто здесь, иных разбросало в разные концы необъятной Советской страны от Туркестана до берегов Ледовитого океана.

И он пошел дальше, а в мыслях были Суги, Асак, тот горный уезд, тот год гражданской войны. В то время Суги едва знал грамоту. Зимой и летом на нем был какой-то странный резиновый плащ, похожий на те, что прошлой осенью он видел на моряках. Откуда взялся этот плащ? Они сидели рядом на собраниях, Суги надоедало спорить, но когда речь заходила о восстании, он вскакивал и потрясал кулаком: «Давай, жми. А что я говорил?..» В те годы в уезде его так и называли: «Жми, Суги».

А Асак был тяжеловесным, не по годам степенным. Он слыл молчуном, во рту неизменная папироса. Он курил все, что попадалось под руку: махорку, листья… Едкий запах его табака злил Суги. Когда на одном из заседаний стоял вопрос о том, чтобы послать кого-то в тыл врага, Суги отвел кандидатуру Асака: «У него изо рта гарью несет… По этому собачьему запаху его за сорок верст почуют…»

Другая широкая улица спускалась сверху и делила ту, по которой шел Левон. На перекрестке ходил взад-вперед дежурный милиционер. Он шагал скучающей походкой, будто тоскуя по дневному многолюдью. Левон миновал перекресток, и мысли его вошли в знакомое русло. Асак очень изменился. В тот год трудно было увидеть на его лице улыбку. А сейчас он стал жизнерадостным, беспечным. У него дом, жена, четверо детей… В квартире всегда беспорядок, книги лежат вперемешку с поломанными игрушками, здесь и там большие и маленькие кровати, с которых свисают тряпки, детское белье и всякая другая одежда, которую жена Асака при появлении Левона не убирает, потому что не стесняется его.

«Дети, наверное, спят… А Кимик вряд ли». Кимик, если и спит, стоит ему услышать голос Левона, как он мгновенно просыпается, будит остальных, и они повисают на нем, тормошат. И начинается то, что Асак, смеясь, называет «базаром крикунов».

И в этом шуме Асак ухитряется работать. Дети прыгают, карабкаются на него, а он, отвернувшись к стене, читает. Когда они начинают слишком шуметь, он встает, открывает дверь и выгоняет всех во двор; Гонит, как цыплят.

Веселый парень Асак. Но в этой веселости не пропала его былая серьезность. Полушутя, полусерьезно он жалуется, что «уровень живота снова поднялся», но, пошутив, переводит разговор на их каждодневные проблемы. И вновь оживает былой молчун…

…Вот и склон горы: вулканический песок. Подниматься тяжело, потому что песок осыпается под ногами, ноги с трудом нащупывают твердый грунт. Но он не может встать на ноги. Одна нога отяжелела, ниже колена — горячо. Левон не видит, но чувствует, что сапог наполняется кровью, и песок смешивается с кровью. Кто-то поднимает его. Обнял за спину, тащит и все приговаривает, тяжело дыша: