Альпийская фиалка

Издали, играя и подпрыгивая, несся белый конь. Ветер развевал его гриву, широкой грудью он рассекал холодные волны горного воздуха. Казалось, быстрые ноги коня не касаются земли и подковы позвякивают в воздухе.

Солнце ярко светило и золотило мраморный лоб коня, посеребренные стремена и стальную уздечку. Всадник словно слился с конем. Казалось, мраморный всадник сорвался с подножия серых облаков и надвигается, как чудесное видение.

Крестьяне прервали беседу. Все смотрели в сторону, откуда несся всадник. Даже некоторые из лошадей подняли головы и, ошеломленные, со страхом смотрели на приближающегося белого коня.

У Шугунц Акела в горле застрял кусок хлеба.

— Вот так лошадь… Тысячу рублей стоит.

— Да и у хозяина денег немало.

— Вот дали бы мне этого коня, так я помчался бы на войну, — сказал сын кузнеца.

— Он достанется по меньшей мере генералу.

— И всадник не хуже генерала.

Костанд-ага натянул удила и с трудом удержал коня. Серая пена покрывала белую спину лошади. Она раздувала красные ноздри, беспокойно била копытом землю.

— Будет с час, как ты выехал? — вкрадчиво спросил Шугунц Акел, ошеломленный этим видением.

— Я не смотрел на часы… Пока вы сядете на лошадей, я буду уже на базаре. Не могу удержать его.

Сын кузнеца вставил тихо:

— Дай мне коня удержать.

Костанд хотел что-то сказать, немного ослабил удила. Белый конь сейчас же почувствовал это — хозяин не докончил фразы.

Через секунду всадник скрылся за горой.

— Вот про кого можно сказать — волшебный конь…

Немного погодя крестьяне пустились в дорогу.

6

Среди двух горных цепей, в узенькой долине, посреди которой катила волны синяя горная река, расположен маленький город; к нему в эти дни по горным тропинкам и трудным переходам тянулась непрерывная вереница людей и лошадей.

Они спускались с высоких гор, на склонах которых, как гнезда горных орлов, приютились каменные селения. Подымались в темные ущелья, где царил мрак нужды. Они спускались с высокого плоскогорья, в середине которого сверкало, как бриллиант, чистое озеро, окаймленное тростниками, а на берегу виднелись старая деревня и полуразрушенный монастырь. Монастырь стоял над водой и отражался в ней. Чудилось, что в воду погружен какой-то вымерший храм и белые гуси ночуют в его мрачных нишах.

И те, кто по родным тропам достигал места, откуда внезапно открывается долина реки, сверкают застекленные балконы города, железные крыши, — те со страхом смотрели вниз, как смотрит бычок, гонимый на бойню, влажными ноздрями вдыхающий запах свежей крови.

Протяжно ржали кони, и это ржание звучало как печальная песня, как последнее прощание с синими горными озерами, из которых они пили воду, со степями, где прошло их детство, и опустевшими конюшнями. Один ржал густо, другой — серебристо и при этом поднимался на дыбы, как бешеный бык, тянул удила и не хотел идти туда, откуда не было возврата.

Когда всадники достигли города, на площади яблоку негде было упасть. Улицы, межи, даже дворы были запружены тысячами лошадей.

Тут были лошади всех мастей: жеребцы, кобылы, отяжелевшие и старые, с жеребятами и еще не рожавшие, оседланные и неоседланные. Их привязали как пришлось — к камням, к деревьям или к вбитым в землю кольям. Некоторых связали вместе. Перед одной лежала трава, перед другой — саман, а третья мучилась от голода, жары и непривычной обстановки. Голодные лошади пощипывали сухую и затоптанную тысячами копыт уличную траву.

Лошади грызлись, со всех сторон слышалось ржание. В одном месте жеребенок потерял среди громадного табуна свою мать и звал ее тоненьким ржанием; он бегал и тыкался мордой в других лошадей. Взбесившиеся от жары жеребцы рвали веревки, с дикой страстью преследовали кобылиц, кусали друг друга, заливая кровью гривы и бедра.

К этому гулу примешивались шум, возгласы и крики их хозяев. Армяне, тюрки — все смешались. Правительственный приказ во всех деревнях был повторен с серым однообразием официальных распоряжений и погнал в город эту огромную толпу людей и лошадей.

В одном углу площади на небольшом, сколоченном из досок возвышении, вокруг узкого, как гроб, стола, сидели власть имущие. Поодаль от них находилась группа низших чиновников: урядников, старшин и сельских писарей, в форменной одежде, при орденах и тяжелых медных медалях. Еще дальше стояла толпа подданных, которая волновалась, как море.

Все взгляды были устремлены в сторону сидевших вокруг стола чиновников, так как они решали судьбу лошадей и их владельцев.

Сельский старшина читал фамилию владельца лошади. Из толпы, подобно цирковому борцу, на арену выходил крестьянин, ведя под уздцы лошадь. К лошади подходили люди, щупали, считали зубы, делали на бумаге какие-то отметки. После минутного совещания сидящий за столом пристав делал знак рукою.