Альпийская фиалка

По вечерам, когда звонарь звонил в церковный колокол, Шармаг-биби, охая, открывала тяжелую дверь избушки. Протяжно и тягуче, как унылая восточная песня, скрипела старая дверь, когда дрожащие пальцы старухи дотягивались до ее потертой ручки. На скрип двери отзывался эхом звон медной посуды в темной избе и отчетливый голос Шармаг-биби.

— Слава тебе… и сегодня звонят колокола, — бормотала добрая женщина: звон к вечерне возвещал ей наступление всеобщего покоя.

Она останавливалась на пороге, глядела на нижние холмы, сливавшиеся в беспредельной дали с темно-синим небом, этим берегом несуществующего мира, в который семьдесят лет неизменно верила эта наивная женщина.

Когда она стояла на пороге, слушая унылый звон медных колоколов, ей казалось, что она видит голубей, плавно порхающих в темнеющем небе; она верила, что вместе с вечерним звоном небесное благословение трепетно вливается в хижину, словно ползущий по земле туман, и осеняет ее почерневшие камни, ее горящий очаг.

Этой верой ограничивались религиозные чувства Шармаг-биби. В церковь она не ходила, не знала ни молитв, ни церковных обрядов. Тем не менее она чувствовала какой-то мистический страх, когда по вечерам пели колокола, скрипела старая дверь, на холмы и на весь мир спускался спокойный вечер и в небесах порхали златокрылые голуби. Все это в простоте своей она воспринимала как непознаваемое таинство, вера в которое сохранилась в ней с детства, невеселого детства деревенской девочки.

В тот вечер, едва Шармаг-биби открыла дверь и переступила порог, она чуть не упала, оглушенная ужасным криком, неожиданно раздавшимся над крышей и заглушившим знакомый звон колоколов.

Домочадцы, сидевшие вкруг стола и молчаливо, ужинавшие, замерли и удивленно переглянулись. В их глазах застыл страх. Даже маленький Ерем инстинктивно почувствовал, что этот хриплый голос предвещает какую-то беду.

— Э-э, люди! По приказу царя завтра рано утром доставьте в город лошадей-ей-ей. Кто не приведет свою лошадь, по приказу царя дом и земля переходят в казну-у-у.

Голос стал тише, так как гзир[33] поднялся на другую крышу и повернулся спиной к дому.

Шармаг-биби не слышала, как смолкли колокола и как их гудение растаяло в воздухе. Недовольная, она захлопнула дверь. Но на этот раз, вместо того чтобы протяжно и тягуче запеть, дверь ворчливо завыла, точно старая собака.

— Чор[34]! Нашла время выть…

Когда Шармаг-биби села на место, дети немного поуспокоились, а Симон с глубоким вздохом, как бы про себя проговорил:

— Недаром сегодня рассказывал сын Минаса… А я не верил… Вот тебе и на!

— А на что царю столько лошадей? — обратилась к отцу старшая дочь, восьмилетняя Шогер.

— Почем знать, — пожал плечами отец. — На войну, дитятко… Кромсают людей, убивают лошадей. А народ — подавай да подавай… Царев приказ.

— Фу, фу… — фыркал Ерем, не то выражая свое удивление, не то дуя на горячую похлебку. Мать принялась его кормить и обратилась к мужу, — в ее голосе была тревога:

— Может быть, заберут нашего Цолака?

Но Симон, занятый своими мыслями, не расслышал ее вопроса.

Цолаком звали его серую лошадь, на спине которой, как звезды, были рассыпаны пятна. У нее был длинный волнистый хвост. Говорили, что эта лошадь, которую Симон купил два года назад, отдав взамен своего осла телку, палас и два мешка пшеницы, была отпрыском старой благородной породы.

— Без лошади в хозяйстве не обойтись, — сказал он и с радостной улыбкой повел в первый раз лошадь к роднику на водопой. В этот же день ей дали кличку Цолак, в память лошади, которая была у них в годы детства Симона.

— Как назло скотина в теле, — сказал Симон, очнувшись от тяжелых мыслей и медленно стряхивая хлебные крошки на скатерть. — В это время года лошадь редко бывает такой крепкой. Видно, так суждено…

С этими словами он поднялся, стряхнул с папахи приставшую к ней солому и пошел в деревню собрать у соседей более достоверные сведения.

Он постоял секунду перед воротами, посмотрел на лошадь, вернувшуюся с пастбища и аппетитно жевавшую свежую горную траву. Разрывая траву, она выискивала там листочки сусамбара. Взгляд Симона сделался печальным, гладкий круп Цолака и белые пятна на шерсти слабо поблескивали при свете звезд.

Он еще раз убедился, что лошадь была в теле, и, крикнув озлобленно: «Чтоб те сдохнуть, жри поменьше, а то лопнешь!..» — перекинул сноп на крышу конюшни.

Лошадь слабо заржала и протянула морду к траве.

— Может, ростом мала, а, нани?.. А что, если не подойдет под мерку? — обратился он к матери, которая, закрыв дверь курятника, подошла к нему.

— Как знать, сынок…

— Да разве русский казак сможет сесть на нее?

«Нет, не возьмут», — успокоил себя Симон и зашагал по улице.

Шармаг-биби смотрела на раскачивающуюся походку сына, пока тот не слился с темнотой, и что-то восторженно прошептала вослед. Была ли это молитва, благословение или проблеск слабой надежды?

2