Альпийская фиалка

— Вот смотрите на лошадь Гибана, — продолжал Иван, довольный, что прервал тяжелое молчание, — совсем как казачья лошадь… Гибан, если пристав увидит тебя на этой лошади, он заберет и тебя вместе с нею…

— Чем не кавалерист, — крикнул один. — Такой на днях взял барьер, что все рты разинули.

— Посмотрите только… Поп отдал свою лошадь звонарю. Вот истинное братство, — переменил разговор сын кузнеца.

— Будет тебе пороть чепуху, — обрезал его Акел Шугунц, который в деревне был известен под прозвищем «Душителя лисы» за то, что в молодости задушил руками лису.

— Как может больной священник сесть на лошадь?

— Да, по-видимому, он остался молиться за нас, — колко съязвил кто-то.

Некоторые, чтобы скоротать время, заговорили о войне и ее бедствиях.

— Наш Андри на той неделе прислал письмо откуда-то из-под Варшавы… Худые вести. Говорят, вот уже с месяц в лесу дни и ночи беспрерывно грохочут пушки. Жутко… Опасно даже пойти до ветру.

— И мой дядя Симон пишет то же самое. Письмо из лазарета, но место неизвестно. Какое-то чудное название. Сколько священник ни искал в книгах, так и не нашел. Говорит, такого города в руссетской земле[35]нет.

— А что с дядей Симоном?

— В ногу ранило. Пишет, что рана не тяжелая, через месяц должен выйти из лазарета.

— Акел-ами[36], ты — человек бывалый, видел много стран, скажи, чем кончится эта война? — обратился к нему сын кузнеца. Многие рассмеялись, так как Акел Шугунц за всю свою жизнь не выезжал за пределы своего околотка.

Сам Акел проворчал недовольно:

— Эх ты пустомеля!

Немного погодя заговорили о казенных ценах на лошадей.

— Деньги-то дадут, но что на них купишь…

— Два мешка ячменя…

— И того не купишь…

— Хоть бы настоящую цену давали.

— А если бы и дали, где ты достанешь лошадь? Если уж с нашей деревни потребовали столько лошадей, сколько же их приведут с уезда?..

— Ребята, чем мы не армия? — И сын кузнеца громко крикнул: — Смирно! Офицер Акел Шугунцев.

— Послушай, довольно дразнить Акел-ами.

— Мой Акел-ами не рассердится. А ну-ка, стройся в ряды. Посмотрю, кто отстал, — сказал Иван и отъехал в сторону от дороги.

— Теперь счет ясный… Нет лошади Авраама — она на базаре; Исааненца — волк ей разодрал ногу; да еще не хватает белой лошади Костанд-аги…

— Костанд теперь отдыхает, а лошадь ест золотой овес… Он встанет, поест масла с медом, оседлает лошадь и нагонит нас около Катнагбюра[37]. Он тебе — не пара, — сказал Гиланц Муки.

— Да не все ли равно?.. Первым долгом заберут его коня, — сказал Симон и грустно посмотрел на Цолака, который, шевеля ушами, шел рядом с другими лошадьми.

— Как бы не так, — возразил Иван, — первый номер вытянет не его лошадь, а твой Цолак… Пусть тетка Шармаг плачет, сколько ей угодно, — понизил голос Иван.

Симон опечалился.

— Неужто белый конь Костанда хуже Цолака?.. Он заплатил за него целый воз золота. А я что заплатил?

— Там разберут, — сказал сын кузнеца и, чтобы прекратить разговор, сообщил, что немцы взорвали какую-то громадную плотину и утопили в морской воде бесчисленное количество русских войск.

5

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда всадники добрались до Катнагбюра и по предложению Гиланц Муки сошли с коней, чтобы отдохнуть.

Они пустили лошадей на луга, расположенные ниже родника, а сами устроились у воды и распаковали сумки с провизией.

Ключевая вода, голод, а может быть, и утомившие их в пути разговоры на злобу дня — о войне, о мобилизации лошадей — заставили их повернуть беседу на более спокойные, повседневные темы.

Было время покоса, и, как всегда в эту пору, волновалась высокая трава на горных склонах, и они поднимались сюда, как и нынче. Вот сейчас зазвенят косы, из травы выпорхнет перепелка, и горная куропатка запоет зеленые псалмы[38].

Сын кузнеца вдруг Заметил, что Шугунц Акел в спешке и в темноте надел правый лапоть на левую ногу. Это открытие вызвало бурный смех.

Веселый смех умолк, когда Гиланц Муки, уже седой старик, первым поднял чарку водки.

— Да снизойдет на нас и на подобных нам бедных тружеников добрый свет… Да приведется нам видеть освобождение наших детей от вражьей сабли… Да настанут дни здоровья и щедрого изобилия… Ниспошли нам свои блага. — И он поднял свою седую голову к чистому небу, как будто из его бездонной глубины кто-то ласково смотрел на этих бедных людей.

Симон молчал. Он прислонился к камню, смачивая в холодной воде хлеб, и медленно грыз его. Иногда поглядывал на пасущихся лошадей; они не отрывали голов от росистой травы. Цолак пасся вместе с ними.

Симон то украдкой сравнивал свою лошадь с другими, замечая, что Цолак ниже даже лошади Гиланц Муки, то поглядывал на склон горы. Тяжелые мысли одолевали его, положение было безвыходным: к ним снова постучится горькая нужда; ему снова придется упрашивать других, чтобы они привезли его снопы или свезли сено. Отберут Цолака, и если ему никто не поможет, то на скошенной его ниве снопы почернеют от дождя…

— Вот только лошадь Гиланц Муки можно сравнить с Цолаком… Другой такой низкой нет…

— Симон, гляди-ка, — вдруг крикнул сын кузнеца. Симон вздрогнул и повернул голову.