Альпийская фиалка

— Четвертого мая под вечер вышел я чинить ограду нашего сада… Когда стемнело, решил маленько вздремнуть, чтобы продолжить работу при луне. Долго ли я спал, коротко ли, вдруг сквозь сон слышу голоса… Проснулся и думаю: что это за люди забрались в сад? Хотел было крикнуть, и вдруг вижу: по ту сторону крадучись пробираются вдоль стены несколько человек. Решил не звать, думаю, бог знает, что это за люди. Притаился. Тут они остановились у стены. Один из них сказал что-то по-русски, понял только «скарей, скарей», выходит — поживее. В те годы, когда тут стояли казаки, я им сено косил для лошадей. Это слово я с тех пор и запомнил. Как сказал он «скарей», я решил, что это беглые солдаты, хотел подать голос, думаю, может, заблудились, покажу им дорогу, ничего ж они мне не сделают. Не знаю, были ли вы в ущелье Сорана… Ежели бывали, знаете, наверное, что дорога от нашего сада ведет в гору. Дальше никаких садов… А через гору-проходит верхняя дорога. Да вижу вдруг, что подходят еще какие-то солдаты… Тут я решил, что это солдаты дашнаков удирают. Идут они за оградой, я же по эту сторону ползу вперед. Вдруг слышу, какой-то старик стонет. Тут в сердце мое закралось сомнение. Думаю, дело нечисто. Прильнул к стене, слушаю… Этот старик говорит что-то, а солдаты стоят в сторонке, а еще подальше какие-то люди роют землю. Старик сказал по-турецки: «Аллах, умереть мне за твое могущество. Скажем, разбойник я, а вас чего привели? Ежели армяне убивают тюрок, так вы-то армяне, за что же вас убивают?» В темноте какой-то парень ему ответил: «Кирва Орудж, ни ты, ни мы не разбойники. И тебя, и нас убивают за то, что мы не хотим войны». — «Какое мне дело до войны, сынок, я же бедный, жалкий человек. Ладно, я старик, прожил свое, а вас, молодых, зачем убивают? Скажем, я тюрок, но вас-то, армян, чего убивают?» Тут другой парень и говорит: «Мы не из тех армян, отец, мы новые армяне». — «Жаль вас, горе вашим сиротам, вашим отцам, сынки…». Тут кто-то позвал по-русски из ущелья, и их увели. Прошло столько времени, сколько вот вам это рассказываю. И вдруг тот старик крикнул из ущелья по-турецки: «Похороните меня с этими молодыми парнями». А другой голос крикнул по-армянски: «Да здравствует коммунизм, да здравствует революция, да здравствует…» Но вдруг тот, что говорил по-русски, отдал приказ, загремели ружья, и ни звука. Слышно только, как землю сыплют. Больше ничего я не узнал, прижался к ограде и не заметил даже, как они ушли. Вдруг, гляжу, взошло солнце, взял я лопату и отправился по нижней дороге домой. Так и не починил ограду.

Рассказ Степана, сына Минаса, похож на правду. Только он перепутал дату, расстреляли их не четвертого мая, а двадцать седьмого, как стало известно из решения военно-полевого суда при командовании вооруженных сил Зангезура:

«Приговоренные настоящим решением к расстрелу солдаты 2-й роты Рубен Айрянц и Тигран Тахунц за коммунистическую пропаганду и турок Орудж из деревни Шотанан за шпионаж; приговор приведен в исполнение 27-го мая 1920 года. Тела в тот же день преданы земле…»

Спустя год в ущелье Соран у обочины дороги появился куст орешника. По словам Степана, сына Минаса, такой густой, будто в землю зарыли горсть орехов… Проходившее ущельем стадо растоптало побеги, и только два орешника уцелели.

Теперь это большие деревья, которые бросают тень на дорогу. Нередко прохожие отдыхают в их тени. Сын Минаса тогда выглядывает из-за ограды, завязывает с прохожим разговор, спрашивает, кто он, откуда идет, и если тот не знает, что это за орешники, сын Минаса рассказывает ему, точно древнюю легенду:

— Жил в нашем селе старик Ата-апер, мир праху его. И в это смутное время один тюрок по имени Орудж…

Рассказывает он, и шумят орешники братства, словно дополняя то, чего не расскажешь ни словом, ни пером…

ИВАН-БЕЙ

Перевод Е. Алексанян

Провинциальный городок, широкие прямые улицы, зеленая травка на тротуарах, перед домами огороды и высокие раскидистые деревья» в тени которых на вечерней прохладе собираются соседки, беседуют в ожидании стада, чтобы потом подоить коров, почаевничать, после чая — сыграть в нарды, а еще позже — глубокий сон до рассвета, до новой дойки.

Городок, где сегодня похоже на вчера, да и завтра вряд ли что-нибудь произойдет. Глухой уголок, где автомобиль появляется лишь раз в год, а на улицах — ни души, чтоб задеть кого ненароком.

Широко и вольготно, как душе угодно, будто домашнее одеяло, простерся себе за горами, и думать не думает стать большим городом. Проснется с рассветом, пошевелится слегка, а вечером» после нард, снова на боковую.

Глухая удочка в этом маленьком городке… двенадцать домов. Все хорошо знают друг друга, знают даже соседских петухов, и что приготовлено на обед, или как упал и разбился стакан в доме напротив. На этой глухой улочке — все та же зеленая травка, низенькие дома, под стенами — дикий клевер, в дневной зной — желанная тень для телят, отбившихся от стада.

Панцирь, в который втягивается улитка, когда нащупывает что-то неприятное.