Альпийская фиалка

Потом старуха укладывала журналы на место, а Иван-бей ложился спать. Но не стало и былого сна: он ворочался, охал, переворачивался с боку на бок к вдруг, вспомнив о чем-то, будил старуху, просил: — Слушай-ка, старуха, пришей завтра пуговицу к моему пальто.

Пальто Иван-бея… Изношенный воротник с целым слоем грязи и высохшего пота лоснился, как навощенный пол. Иван-бей накидывал пальто на плечи или вдевал одну руку в рукав, а другой свободной рукой под пальто продолжал перебирать свои четки. В таком виде напоминал Иван-бей гуся с поломанным крылом, старого гуся, который идет, прихрамывая и волоча по земле перебитое крыло. Этому пальто уже более двадцати лет. Он получил его в подарок от одного своего давнего знакомого. Сколько было на нем блестящих пуговиц и как подходило это пальто к Иван-бею!

Когда царь был низложен, Иван-бей зарыл в углу хлева царские портреты, ссыпал в горшочек свои медные пуговицы и зарыл там же вместе с портретами. С того дня у него вошло в привычку надевать пальто на один рукав, а другой рукой перебирать под пальто зернышки четок…

Иван-бей служил.

Кто-то пожалел его и дал ему место в архиве одного учреждения. В его обязанности входило содержать архив в порядке. В учреждение никто не приходил на работу раньше него. Каждое утро он своими руками вытирал чернильницу, прочищал бумагой перо, потом поправлял стул и кусок коврового половика, который он клал на сиденье, чтобы было мягче сидеть.

Затем начиналась работа Иван-бея. Со стороны никак нельзя было подумать, что Иван-бей обыкновенный делопроизводитель, который нумерует архивные бумаги. Он напоминал ученого мужа, который ищет среди пожелтевших, истлевших бумаг давно позабытые документы..

Почерк Иван-бея…

Будто грамота истово верующего церковного дьяка, прилежно переписывающего евангелие, дьяка, который в полутьме своей кельи много веков назад корпел над своей рукописью, украшал ее, убежденный, что будущие поколения будут изучать в запыленных свитках события давно минувших дней.

Однако Иван-бей научился красиво писать вовсе не для будущих поколений. За десятки лет он пришел к убеждению, что складно составленное прошение имеет гораздо больше силы, чем то же прошение, написанное небрежно.

Всему городу был известен почерк Иван-бея. Он сам любил рассказывать, как одно высокопоставленное должностное лицо похлопало его но спине и посулило награду за то, что красиво пишет.

— Нет, не тот стал почерк, жена, — жаловался Иван-бей, — рука у меня дрожит, не нравится мне больше моя грамота.

Во время работы, когда он нумеровал старые бумаги, Иван-бей иногда усмехался себе под нос, поправлял очки и придвигал бумагу поближе к глазам. Дрожали руки, подобно осеннему листу подрагивала старая бумага, а голова Иван-бея медленно склонялась то вправо, то влево. Улыбался Иван-бей блаженной улыбкой, глаза блестели за треснувшими стеклами очков, мысли отлетали назад, к тем временам, когда пальто Иван-бея было еще новым, медные пуговицы на нем сверкали, а голос звучал твердо.

Он ухмылялся потому, что старая архивная бумага вдруг напоминала ему давно забытую историю. Он смотрел на подпись, число и год, на минуту откладывал бумагу и отпускал мысль щепкой плыть по морю воспоминаний. В такие дни он возвращался домой веселый и за обедом рассказывал старухе: — Помнишь, в тот год ревизор приезжал… Ты еще говорила, какой богобоязненный человек…

— Тот, что, прежде чем выпить рюмку, крестился, — добавляла старуха, словно подзадоривая его воспоминания. И перед мысленным взорам Иван-бея караванами проплывали знакомые лица. — с кокардами, большими усами, очкастые и без очков, любители застолья, охотники, любители скачек. Старческая память цеплялась за какое-то лицо, словно сдувала с него пыль, приближала к глазам, вглядываясь пристально: — Это тот, что чуть было не упал с нашего балкона…

— Да, да, напился и давай ругаться, да будет земля ему пухом… — говорил Иван-бей, и блаженная улыбка скользила по его лицу, как заходящее солнце.

Рассказывал Иван-бей, что в этот день прочел в архивных бумагах свое прошение к уездному начальнику относительно штрафа одному турку. «А писарем в ту пору был Саркис-ага». Дальше беседа набирала силу, и, если ничто не отвлекало его, Иван-бей переставал замечать, что говорит, говорит. В таких случаях нарушала ход воспоминании жена, снова жалуясь, что к мясу дали много костей или что сломался насест в курятнике и надо его починить.

Нить воспоминаний Иван-бея прерывалась, былое исчезало, бессмысленным взглядом глядел он на еду, казалось, хотел проверить, действительно ли к мясу положили много костей. Потом несколько раз мешал ложкой в тарелке с супом и, чтобы хоть что-нибудь сказать, обращался к жене: