Альпийская фиалка

Дом Иван-бея — один из многих на этой глухой улице. При доме сад, огороженный с улицы каменной стеной. И каждый год в саду и огороде пышно созревают подсолнух и головки лука, яблоки и айва, лоза дикого винограда обвивает своими жилами стену, свисает на улицу..

Летними прохладными вечерами Иван-бей любил сидеть на камне перед воротами и перебирать косточки четок, пока не окликнут из дома, что, мол, самовар стынет, или подойдет сосед, чтобы сыграть с Иван-беем в нарды.

Да, были времена, будто приснилось, будто не было этого никогда. Какие люди приходили к Иван-бею, какие пиры задавали в его саду, сколько приставов танцевали у него лезгинку с кинжалом в зубах или с бутылкой вина на голове. Есть в саду у Иван-бея грушевое дерево с рассеченным стволом. За многие годы кора вокруг этой отметины набухла, затвердела, как губы у негра, и сама отметина стала похожа на шрам. Это пристав Ермолов рассек дерево саблей, говорил Иван-бей, и медленно» дребезжащим, старческим голосом, нараспев принимался рассказывать, что, мол, пристав Ермолов держал восемь собак, добрым охотником слыл, а жена его была татаркой, пекла очень вкусное печенье. Достаточно было только начать, и клубок воспоминаний не имел конца. Он все разматывал его, каждый узелок оборачивался историей, он покачивал головой, в глазах появлялся отблеск тоски по прежним дням, похожий на меркнущий свет предрассветной звезды.

И дом его был старый. Деревянные ступеньки подгнили и кое-где обломились, как зубы Иван-бея, на деревянных балках дома здесь и там свила гнездо плесень. Подниматься по ступеням было трудно. Не было уж в ногах Иван-бея былой силы.

Они жили одни в старом доме — Иван-бей и его старая жена, которая вечно что-то бормотала, попрекала мужа, что, мол, не приносит ей сахарного песка на варенье. Еще больше горевала она, обнаружив на полках пустые банки и вазы для варенья.

Цвела черешня, вишня, черешня наливалась соком, потом темнела вишня, а они все тосковали по варенью. Резвая соседская детвора обирала просторный сад Иван-бея, щедро пользовалась его плодами и, набив пазуху и карманы фруктами, хоронилась где-нибудь в укромном местечке. А иногда обломают на дереве ветку, сорвут с нее плоды, а сломанную ветку так и оставят на земле, как недорезанное животное.

Иван-бей возвращался домой, жена, плача, показывала ему покалеченную ветку и говорила, чтобы он подал жалобу… Иван-бей смотрел, качал головой, молчал. Да, были времена. Раньше птица и та побоялась бы склевать ягодку черешни с дерева Иван-бея.

Так думал Иван-бей, погружаясь в море своих дум, уплывал мыслями на десятки лет назад, когда был он писарем у пристава. Стоило ему появиться на пороге канцелярии, как крестьяне, сидевшие бывало на корточках вдоль стены, должны были подняться и покорно поклониться ему в пояс. А он громко кашлял, поводил глазами направо и налево, чтобы увидеть, не пришел ли кто новый или не принес ли кто обещанный вчера магарыч. Поглядывал и, каждый раз входя в канцелярию, спрашивал у слуги, замершего, как статуя, на пороге: — Акоп, хорошо ли ты прибрал мою квартиру, смотри у меня… — И грозил ему пальцем. А Акоп еще больше напрягал спину, вытягивал шею и, уставив глаза в потолок, говорил: — Как изволили приказать, хозяин.

Вот о чем вспоминал Иван-бей, сидя на камне у ворот своего дома. Монотонный стук перебираемых четок напоминал знакомый перезвон колоколов, такой родной и давний.

На улице к вечеру так нежно задувал ветерок, шуршали листья дикого винограда, приятный шорох этот заполнял вечерние сумерки. Иван-бей слегка смеживал глаза, прислушивался. Такими близкими, такими милыми казались дни, те, что прошли. Будто сон, будто не было этого вовсе…

— Иван, да иди же ты, самовар простыл, — из дома подавала голос жена. Иван-бей, кряхтя, поднимался, прятал четки в карман и входил в ворота. Каждый вечер он сам запирал полезный засов и подкладывал под ворота камень. Раньше этот камень легко было сдвинуть с места: в руках была сила, да и слуга был.

Заперев ворота, он смотрел через садовую калитку во двор, проверял, не забыла ли старуха закрыть курятник, потом кряхтя поднимался по гнилым ступеням в дом, садился за стол и своими пожелтевшими сморщенными руками крепко обхватывал горячий стакан.

Иван-бей клал на кончик языка кусок сахару и, чмокая, отпивал чай по глотку, каждый раз поднимая и опуская голову. А жена все ворчала, что нет уж того чая, да и мясо худосочное, или заводила старую историю про варенье.

После чая у Иван-бея вошло в привычку листать старые журналы. Непременно надевал на кончик носа очки и смотрел поверх очков на картинки.

— Вот это да, — произносил он изредка, его маленькие, слезящиеся глазки улыбались, он тыкал дрожащий палец в картинку и показывал старухе то, что они уже сотни раз видели вместе. Потом переворачивал фотографию, открывал следующую и снова говорил обрадованно:

— Гляди-ка, старуха…