Альпийская фиалка

— Э-э, Орудж, — и Ата-апер хотел пожаловаться, да решил, что не время, и сказал только:

— Слава аллаху, коли живы остались в эти лихие времена.

— Слава аллаху, кирва Ата, пусть этот день будет самым черным для нас.

И Орудж стал рассказывать, какие горести и невзгоды вынесли они за эти три года по ту сторону горного хребта. Те же страдания, та же война, то же насилие, голод, схожие, как и два склона высокого горного хребта.

— А разве в Гетамеджере нет риса? — осторожно спросил старик.

— Какой там рис, откуда? Кто бедняку даст риса?.. Весь рис собрали для войска, на верблюдах повезли в Баку, ссыпали в во-о-о какие ямы, — и Орудж развел руками так, точно рис ссыпали на дно моря.

— Бедный народ, — и Ата-апер повернулся к огню.

Старуха поставила на скатерть миску с соленьем, мацони и две просяные лепешки. Они молчали. Огонь весело шумел, будто бегущий с горы ручей.

— Эта скатерть не раз видела нас веселыми, Орудж, давай и сегодня поедим с веселым сердцем, — и Ата-апер отломил кусок лепешки.

— Иншаллах, иншаллах, — и они с веселым сердцем съели свой нехитрый ужин.

Затем два старых приятеля заснули у очага, прижавшись друг к другу, как не раз спали, когда были пастухами.

Утром Орудж сказал, что ему надо затемно выйти из села, Ата-апер стал возражать.

— Неспокойно на сердце, кирва Ата, сестрицу твою Джаваир хворой оставил… — и, помолчав, словно набираясь смелости, обратился к своему другу. — Кирва Ата, я ведь… Я ведь по делу пришел…

Ата-апер хотел сказать что-то, но Орудж продолжал:

— Ради бога, кирва Ата, помоги нам… Помираем с голоду… Сестрицу твою Джаваир в постели оставил. Не знаю, застану ли я ее живой… Это она мне сказала: ежели кто на этом свете сможет помочь нам, так это кирва Ата. Теперь я вижу, что и вам не сладко…

— Погоди, Орудж, — и Ата-апер направился в угол комнаты. Старуха догадалась и пошла было за ним, но остановилась.

— Открывай-ка мешок, Орудж, — Ата-апер вернулся, держа под мышкой мешок с просяной мукой. — Вот вся наша надежда, наш хлеб…

Старик отсыпал Оруджу ровно половину муки, велел старухе принести немного крупы, горсть пахты, сунул в мешок две просяные лепешки на дорогу.

И попросил Оруджа об одном: ежели заглянет кто из соседей и спросит о Гетамеджере, пусть Орудж скажет, что в тюркских селах много риса, в полях уже колосится пшеница и скоро поспеет ячмень.

— Вы — наша надежда, кирва Орудж. Ты им так скажи, чтоб и они не теряли надежды, чтоб хоть легче помирать было…

И всем, кто приходил в этот день навестить старого друга Ата-апера, Орудж говорил, что как только растает снег и откроются дороги, прибудут сюда караваны верблюдов, нагруженные рисом, пшеницей и даже инжиром.

— Ты первая ласточка, кирва Орудж, — сказал кто-то. — Коли ты здесь, считай, что и риса у нас вдоволь, и пшеницы, и даже инжиру.

Только Ниазанц Андри сострил:

— Кирва Орудж, пошли мне с караваном накрнеч-ник для моей зурны.

Под вечер Ата-апер проводил своего старого друга, наказав ему поклониться сестрице Джаваир, всем сродственникам и знакомым в Гетамеджере.

На прощанье Ата-апер подарил Оруджу свои старые рукавицы и в последнюю минуту, когда тот уже собирался выходить, наполнил его карманы орехами.

— Детишкам дашь…

7

Как попал кирва Орудж в городскую тюрьму, никто не знает. Может, его поймали недалеко от села или в ущелье набрел он на дозорных, охранявших дорогу?

В середине апреля сельский комиссар вызвал к себе Ата-апера, спросил, что за тюрок побывал в его доме, один он был или еще с кем, о чем говорил и куда ушел?

Ата-апер не знал, что кирва не добрался до дома и угодил в городскую тюрьму.

— Один бедный, несчастный человек, господин комиссар, никого с ним не было, — ответил Ата-апер. — О чем мог говорить бедняга, у которого дома есть нечего? Да еще в такую-то стынь через горы перешел… Ничего мы не знаем, господин комиссар, ни он, ни я. Да и что можно знать в этих ущельях? Ежели ты говоришь о голоде, так им поплоше, чем нам, а нам же поплоше, чем им…

— А тебе известно, что перешедший к нам с вражеской стороны либо лазутчик, либо?..

— Какая там вражья сторона, какой лазутчик?.. Может быть, тебе неизвестно это, господин комиссар, но весь свет знает, что Орудж — мой кирва, а его дом — мой дом…

— Щажу твои годы, старик, не то бы я поговорил с тобой другим языком.

— Другого языка я не знаю, господин комиссар, вот те крест, это мой язык.

Через пять дней Ата-апера вызвали в город, и только там он узнал, что кирва арестован. Как ни просил он, как ни умолял, к кому из знакомых ни обращался за помощью, ничего не получилось.

— Благодари бога, что и тебя не забрали, — сказали ему в разведотделе и указали на дверь.

— Ата-апер, лучше не вмешивайся, темное это дело, — посоветовали ему в городе.

— Бог, небеса — свидетели, мой кирва чист, как малое дитя, нет за ним никакой вины, — и Ата-апер прослезился.

С тех пор прошло много времени, столько времени, что случайный свидетель мог без боязни рассказать о том, за что в свое время не сносить бы ему головы.

Этим случайным свидетелем оказался Степан, сын Минаса, сад которого находился в ущелье Сорана.

Вот что он рассказал.