Альпийская фиалка

Старуха перестала ворчать как бывало. Она и присматривала за ним, вызывала на разговор, а сама день-деньской на ногах, в движенье. Мыла посуду, которой они и не пользовались, скребла лестницу, перебирала в шкафу одежду, заботилась о еде. Никогда еще жена не казалась Иван-бею такой родной, такой близкой, как этой зимой. Он стал сущим ребенком, ребенком, который держится за подол матери и спит в ее объятьях. Иногда он удивлялся, почему до сих пор он не был с ней так близок, почему жена не была ему так дорога.

Старуха постоянно старалась занять его чем-нибудь, приносила старые журналы или давала чистить рис. Иван-бей, как послушный ребенок, садился у печки и начинал перебирать рисинки на подносе. Длинными зимними ночами, когда вьюга сильно, со свистом стучалась в окна и волком завывала в печной трубе, Иван-бею становилось страшно и холодно, он прятал голову под толстое одеяло, сжимался в комок и старался не слышать, как воет зимний ветер.

— Старуха, спину себе прикрой, — говорил он из-под одеяла и пододвигался к жене. Часами не шел сон. С полузакрытыми глазами, свернувшись в клубок, Иван-бей все думал, вспоминал. События прежних дней, как зернышки четок, по одному нанизывались одно на другое. Днем, если ему бывало невмоготу, он брал лист бумаги и переписывал что-нибудь из газеты или журнала, укладывал переписанное стопкой, нумеровал, совсем как в былые дни. Но когда приходил в себя и чувствовал, что все это только для того, чтобы убить время, у него сжималось сердце; он отходил от стола и снова тянул руки к железной печке. Иногда приходил в гости кто-нибудь из старых знакомых. Но всякий раз, когда гость уходил и Иван-бей оставался один на один со своими мыслями, сердце у него переворачивалось, будто взмучивалась местами уже заболоченная водорослями поверхность озера. Он принимал гостей с неохотой, и они появлялись редко.

А в одну из зимних ночей умерла старуха. Она не болела, только перед сном пожаловалась на колотье в сердце. Иван-бей не обратил на это внимания, потому что у старухи это была давняя болезнь, она часто хваталась за сердце, стонала.

Рано утром встал Иван-бей, задал курам корм, пошел будить старуху:

— Вставай-ка, старая, — сказал он и слегка тронул ее рукой.

Вдруг в глаза ему бросилось бледное лицо старухи и открытые глаза с неживым, стеклянным блеском. Иван-бей все понял, громко закричал от боли и упал на труп жены.

Собрались знакомые и соседи и холодным, зимним днем, когда новый снежок иглами блестел под солнцем, скрипел, как только что купленная обувь, старуху понесли хоронить. Было холодно, поп спешил. Земля была мерзлой, могилу вырыли неглубокую. Когда гроб опустили и смешанную со снегом землю побросали лопатами в яму, Иван-бей, стоявший с непокрытой головой и смотревший на заполнявшуюся яму, подумал, как холодно будет здесь его старухе. Он еще больше съежился под своим, пальто, слезы покатились по его щекам.

— Брось и ты горсть земли, Иван-бей, — сказал священник.

Иван-бей нагнулся, чтобы взять землю, но так трудно было ему это сделать. Он постоял немного с зажатой в ладони землей, будто не хотел бросать ее на могилу.

— Непричащенной умерла, — сказала соседка, вытирая уголком фартука покрасневшие глаза. Вернулись домой. В дороге священник рассказывал какую-то старую историю, но Иван-бей не слушал, мыслями он был там, у свежего могильного холмика. Он был без шапки, но не замечал этого. Так с непокрытой головой и вернулся домой. Соседские женщины оставались в доме до вечера. Одна разожгла печку, приготовила на вечер дрова, другая разогрела самовар. Жалким взглядом беззащитного ребенка Иван-бей смотрел то на одну, то на другую. Беспомощность была написана на его лице, горестный вопрос: — Я-то зачем остался?..

Когда женщины разошлись и немного спустя ушел и священник, перед уходом сказав Иван-бею, какой, мол, у него хороший чайник и что, мол, он денег не возьмет, — когда священник ушел, и снег на лестнице заскрипел под его шагами и захлопнулись ворота, — Иван-бею показалось, что вместе с воротами уже все для него закрылось навсегда. Он почувствовал в сердце несказанную пустоту, ноющую боль.

Потух огонь в печке, догорел и фитиль в лампе. Иван-бей лежал в темноте на своей кровати, завернувшись в пальто, спрятав голову в подушку. Снова выл ветер на дворе, ветер швырялся снегом, и оконные стекла тихо звенели. Комнатная темнота кошмаром навалилась на Иван-бея, и одна мысль не оставляла его:

— Как холодно там бедной старухе…

И некому было услышать сдавленные рыданья Иван-бея этой зимней холодной ночью.

Тяжелые дни наступили для Иван-бея. Короткий зимний день как-нибудь проходил, но когда наступал вечер, вместе с ним в сердце Иван-бея закрадывался страх. Иногда он не разжигал печки: как только смеркалось, он залезал в постель, чтобы заснуть. Сон не шел, но он не высовывал головы из-под одеяла, чтобы не видеть темной комнаты. Иван-бею было холодно, он, как и раньше, сворачивался в клубок, но не было рядом старухи, чтобы подошла к нему и, как бывало, сказала:

— Замерзнешь, старик…