Алрой

“Когда-то я предсказал твое рождение, и звезду твою назвал кометой”.

“Я хочу событий, беспорядка, огня и блеска! Впрочем, нет, не кометой, а звездой желаю быть. Звездой свободной и прекрасной плыть по небу. Ах, Хонайн! Гляди-ка, я не удержала газель, она ест мои розы!”

Алрой бросился вперед, ухватил лакомку и вернул ее хозяйке. Хонайн встревожился, но напрасно. Принцесса одарила мнимого раба благосклонным взглядом.

“Какие чудные глаза у бедного зверька!” – воскликнула принцесса!

“У газели?” – уточнил Хонайн.

“У твоего раба! Он покраснел. Не будь он глух, как нем, я бы подумала, он слышал меня!”

“Он смущен собственной смелостью, оттого, что скромен”, – вновь встревожившись, возразил Хонайн.

“Мне нравится скромность. Она заслуживает похвалы. Как, по-твоему, я скромна?”

“Разумеется”.

“И заслуживаю похвалы?”

“Весьма”.

“Я презираю заслуживающих похвалу. Тупицы!”

“Пожалуй”.

“Скучнейшая компания”.

“Верно”.

“Ни живинки, ни стоящего скандала не дождаться”.

“Ни того, ни другого”.

“Я взяла себе за правило держать только рабов уродов”.

“Разумное правило”.

“Хонайн, когда станешь возражать мне? Ведь ты отлично знаешь, мои рабы – самые красивые рабы в мире!”

“Все это знают”.

“Дорогой Хонайн, по твоим словам, правота коих для меня несомненна, последнее приобретение твое воистину удачно. И вот я подумала…”

“О, я отлично понимаю! Нет для меня большей чести, чем потрафить прекрасной принцессе, сделав мое приобретение ее достоянием. Да вот, закавыка – никак не уладить дело с одним важным черкесом…”

“Оставь это мне!”

“Превосходно! Наберемся терпения, и пусть дела вершатся по порядку. Зато, когда царь Хорезма прибудет в Багдад, принцесса сумеет предложить ему чудесный дар”.

“Я рада. Надеюсь, царь молод и красив не менее чем воинственен. Ответь мне: он умен, изыскан, обладает вкусом?”

“Этих достоинств у тебя довольно на двоих”.

“Хорошо бы он пошел войной на греков!” – сказала принцесса, воображая себя уже в ином качестве.

“За что немилость грекам?”

“Э-э-э… во-первых, они гяуры неверные. Ну, а во-вторых, ежели его побьют, мне выпадет удача стать пленницей!”

“Удача!”

“Увидеть Константинополь и выйти замуж за императора!”

“Выйти за императора!”

“Будь уверен, император влюбится в меня!”

“Не сомневаюсь”.

“А потом… а потом покорю Париж!”

“О, Париж!”

“Ты был в Париже?”

“Да”.

“Я слыхала, мужчины там необычайно галантны и покорны, а женщины делают, что вздумается им!”

“Ты всегда делала и будешь делать, что вздумается тебе. Даже в Париже, хоть деспотии там нет и в помине”, – сказал Хонайн, вставая.

“Ты уходишь?”

“Мой визит не должен затягиваться”.

“Прощай, Хонайн, – с грустью проговорила принцесса, – единственный, кто в Багдаде наделен умом, и тот покидает меня. Жалок жребий мой: чувствовать вещи и понимать их, но власти над ними не иметь. Стихи и цветы, птицы и газели – всю эту красоту неволи променяю на час свободы! Хонайн, я сочинила кое-какие вирши. Отдай их лучшему писцу в городе. Пусть перепишет серебряными буквами на фиолетовых с золотым ободком листах”. Принцесса сделала знак Алрою, тот подошел, поклонился. “Черноглазый, возьми эти четки взамен заслуженной тобою похвалы за скромность и смелость!” – сказала она на прощание и протянула Алрою подарок. “В молчащем подозревают больше, чем он скрывает…” – добавила, бросив на юношу лукавый взгляд.

Гости удалились. Без слов дошли до берега, сели в лодку, отплыли. Солнце садилось. С минаретов неслись тягучие голоса муэдзинов, созывавших правоверных на молитву. Багдад великолепен в этот час. Дворцы, дома, площади, улицы, сады. Люди кишат повсюду. На реке – суда всех мастей. Чем пленяет город? Красотою? Силой? Роскошью? Всем этим вместе? Смущено сердце Алроя.

“Восхитительное зрелище!” – простодушно воскликнул Предводитель изгнания.

“Отличается от Хамадана!” – удовлетворенно заметил врач халифа.

“Сегодня я был свидетелем чудес!” – сказал Алрой.

“Мир – перед тобой!” – провозгласил Хонайн.

Взволнованный, юноша молчал. Затем, поколебавшись, спросил: “Кто эта госпожа?”

“Принцесса Ширин, любимая дочь халифа. Ее мать происходит из гяуров, грузинка”.

“Как лестна нашему самолюбию благосклонность великих мира сего!” – подумал Алрой.

5.6

Фигура простертого на диване Алроя белеет в лунном свете. Лицо закрыто ладонями, он неподвижен, но не спит.

Встал, принялся расхаживать по залу, невидящим взглядом упираясь в мраморные узоры на полу. Подошел к окну, подставил разгоряченное лицо прохладному ночному ветру.

Час простоял в оцепенении юный Предводитель изгнания. Встрепенулся, наконец, взял с порфирного стола четки, прижал к губам.

“Я встретил ту, о которой мечтал! О ней вздохи и слезы юности моей! Чтоб не видать мрачный мир вокруг, я закрывал глаза, и дивный образ являлся с мечтой”.

“О, Ширин! Здесь, один на один с самим собою я смело говорю о страсти своей. Бездонна она, и жребий мой – дорога к вершине, величия путь. Ты ворвалась в чудный сон, краса бесценная! Неужто две реки наших судеб не сольются в одну?”

“Однако не тронулся ли я умом!? Узник за решеткой, воображающий, что ангел любви раскрыл ему кандалы! Дочь халифа – и еврей!”