Альтер Эго

Куда девается её рассудок всякий раз, когда она снова его видит? И почему ей кажется, что, нападая на него, она нападает сама на себя? Почему ей кажется, что, защищаясь от него, она защищается от себя же? Что это вообще такое?

Нельзя сближаться ни с кем — это приносит боль. Откуда она это знает?

Орден ведь учит другому, тому, что перед огнем Ордена все равны. И память забирают у послушников для того, чтобы рука бойца не дрогнула, окажись перед ним однажды его мать, брат или отец, пораженные колдовством. Нет памяти — нет колебаний.

Но эта боль? Откуда она знает о ней?

Из памяти чужих вещей…

Может, поэтому она всякий раз бросается на Рикарда, стараясь увеличить расстояние между ними? Чтобы однажды он не стал ближе, не стал ей дорог? Ведь где-то в глубине души она чувствует, что он враг. Так пусть лучше он её ненавидит. Потом будет не так больно…

А он будто знает, что она делает, и получается всё наоборот. С каждым разом он всё ближе, и лезвие ножа, на котором они стоят, всё тоньше…

Проклятье!

Но в одном он точно прав — надо убираться отсюда.

Она сгребла всё в сумку, стараясь не смотреть на Рикарда.

— Так теперь ты мне веришь? — спросил Рикард, поднимая арбалет.

— Верю? Да ни капли! — воскликнула Кэтриона. — Но разве у меня есть выбор?

Рикард рассмеялся.

— Ты права…

Она пристегнула сумку к седлу, а он подошел и встал рядом на расстоянии не больше двух локтей.

— …но я ни делал ничего из того, в чем ты меня обвиняла. Просто поверь мне. Хорошо?

— Хорошо. Мы заключим… временное перемирие, пока не доедем до постоялого двора. А там ты все мне расскажешь и ответишь на все мои вопросы. Идет? Или я прирежу тебя прямо здесь, на радость псам!

— Идет! — улыбнулся он. — Леди, разбирающаяся в камнях. Я отвечу на все твои вопросы. Так, значит, мир?

Он положил руку на луку седла.

А она вдруг отогнула мизинец и протянула ему с ухмылкой:

— Мир.

Их мизинцы сцепились, а лицо Рикарда стало снова непроницаемым и холодным.

Он находит её в камышах на изогнутой старой иве, что нависает над самой водой. Там её убежище — он знает.

Ветка ивы, как мост над самой гладью пруда, и иве этой, наверное, лет триста, таким толстым кажется её ствол, а на ветке, на которой она прячется, можно и скамью поставить.

Он пробирается осторожно, стараясь её не испугать. На колокольне прозвонили вечер, и с кухни разносится запах жаркого — пора ужинать, мать обеспокоена и посылает его найти сестру, которой весь день нигде не видно.

Но Рикард знает — она там, в этих ветвях, зализывает свои раны.

Она всегда прячется там, если ей больно. Она никогда не при ком не плачет. Даже если порежет руку…

Никогда… даже когда падала с забора или неудачно кувыркалась в пылу их веселых игр, ни ободранные локти или колени, ни заноза, порез или ожог не могли заставить её плакать при нем. Она только хмурилась и закусывала губу.

И говорила:

— Вот видишь, мне не больно.

Словно повторяла это для того, чтобы самой поверить.

Пруд затянут ряской, и по его поверхности плавают огромные блюда из листьев кувшинок с фужерами лиловых цветов, и камыш, точно верный страж, скрывает её убежище от посторонних…

— Мама зовет к ужину…

Она сидит, опустив ноги, и водит палкой по воде.

— Я не хочу есть.

— Мама расстроится, ты же знаешь.

— Уйди, я не хочу тебя видеть! Предатель! Ты бросаешь меня!

— Послушай, — Рикард садится рядом, — я тебя не бросаю. Я же не навсегда уезжаю. Потом я вернусь и… даже, если хочешь, я женюсь на тебе… при… определённых условиях. И больше не уеду…