Алые Клинки. Часть 1

Мимо него сновали слуги в выцветших дворянских одеждах. Это были люди в возрасте, угрюмые, грубые, подстать их сухой коже, но не переходящие за рамки дозволенного. Они подчинялись повелениям матери и маленького лорда, но с какого-то года перестали делать это с усердием. Связано это было с неприятным слухом, прокатившимся по двору Бенбоу: по окончанию первого года проживания в поместье появился смутьян, вложивший в уста многих легенду, гласившую, будто Рузвельт Бенбоу давно лежит на дне океана и уже никогда не выполнит данного им обещания вернуться за своей семьей. Вычислить подстрекателя не удалось, зато уставшие от нудного однообразия слуги подхватили эту идею и развили ее в пугающем окончании. Как-то утром, до завтрака, перед террасой дома выстроился ряд недовольных подданных: двое конюхов, шорник, собачий, двое лесников и рыбак. Они выдвинули наглые требования матери Джима, из-за чего та вспылила и приказала выпороть бездельников. В первый раз телохранители подчинились, во второй раз тоже. Но в третий, случившийся уже через два года, к выступавшим присоединились и защитники дома Бенбоу. Матери ничего не оставалось, кроме как пойти на попятную и принять условия выступающих – с тех пор, насколько понимал Джим, они ели за одним столом, могли отлучаться в лес, к реке, устраивать пикники и пользоваться перегонным кубом. С последней свободой начинался худший период жизни в поместье.

Слуги разделились на два лагеря: первый, маленький, как пятилетний Джим, всеми фибрами души стоял на стороне знатной семьи Бенбоу; второй, состоявший из баламутов, за глаза превозносил свои вольности над многовековой иерархией Священной Унии.

– В поместье стало трудно дышать, – слышал маленький мальчик от своих новых охранников.

Это были белолицые рабы с острова Драхтат, долгие годы трудившиеся на корабле адмирала Бенбоу, а впоследствии освобожденные им за выслугу лет и проявленное мужество. Они хорошо отзывались о службе на корабле и по доброй памяти согласились оберегать семью Рузвельта Бенбоу от посягательств. Мать постоянно ходила в сопровождении таких людей, для которых честь еще не была вытеснена алкоголем, а руки не замараны в полуночных драках.

Последние дни она все больше походила на призрака: поседевшая, тощая, с бесшумной походкой, немногословная. Память Джима не могла воспроизвести внешность матери, но он отчетливо припоминал, как она часами сидела в кресле-качалке и пряла с задумчивым видом на туманный сад. Скверное марево окружало имение со всех сторон и подогревало фантазии опечаленной женщины. Она верила, что в какой-то из дней, когда также будет сидеть в этом раскачивающемся кресле, из густой завесы блеснет знакомый наплечник с бирюзовыми кисточками, адмиральский бушлат и толстый воротник прольются сквозь мглу, и живое лицо любимого возродится из светло-серого пепла на злобу всем разнузданным бунтарям – она надолго прильнет к загорелому лицу губами, вновь ощутив забытую страсть поцелуя.

Прошлое Джима не интересовало. Его вообще ничего не заботило, кроме собственных выдумок и хулиганств, которые он называл “поиском клада”. Окружение из бывших матросов-рабов дурно влияло на воспитание мальчика, но это и не мудрено – альтернативы общению с ними попросту не существовало. В округе, где находилось заботливо построенное отцом поместье, плотно прорастал ельник, вдалеке примыкала потерянная в синеве гора, полным ростом, являвшаяся в дни разреженного тумана – сыскать ровесника пяти лет в этой глуши не представлялось возможным.

Мать всеми известными способами старалась облагородить маленького Джима и наставить его на путь истинный, пичкая повторяющимися притчами и рассказами из прошлого Рузвельта.

“Твой отец был таким-то, таким-то – делай как он, так-то и так-то!” – только и слышал маленький мальчик.

Вряд ли он что-то черпал из её слов, зато, по недокормке грудным молоком, мог часами спокойно сидеть и слушать восторженную матушку, разинув крохотный рот в полудреме. Да, за это время у него, все же, выработалось какое-никакое запоминание, которым следовало бы воспользоваться во время обучения грамоте, но мать со временем все больше уходила в себя, заболевала непонятными Джиму болезнями и вспомнила об обучении, когда малышу уже исполнилось пять лет. Обучение алфавиту шло вяло и неторопливо – никто и не предполагал, что через два месяца наступит конец их размеренной жизни. За эти два месяца Джима успели обучить шести буквам, научили складывать из них слова и различать ударные слоги.