Алые песнопения

В планировке Пираты прослеживалась грациозная симметрия, пускай на её восьми холмах («Каждый — лучше Рима», — хвастался архитектор) и теснились здания всевозможных стилей и размеров. Феликсон ничего не знал о городских порядках, если они вообще здесь имелись. Однажды Жрец Ада вскользь упомянул о чём-то подобном, но в его словах читалось презрение существа, которое считало всех обитателей Пираты низшим сортом — скверным подвидом, чей гедонизм мог сравниться лишь с его глупостью. Люцифер построил Пирату, чтобы посрамить Рим, и его город также погрузился в безудержный разврат — правители были слишком заняты междоусобицами, чтобы очистить мегаполис от грязи и вернуть порядок, царивший там до исчезновения Люцифера.

Но какой бы удивительной ни была архитектура Ада, известие о том, что трон ангела-бунтаря пустовал, потрясло Феликссона. Немного поразмыслив, он пришёл к выводу, что в этом имелся определённый смысл. «То, что внизу, аналогично тому, что вверху»[23], — подумал он.

Об исчезновении Люцифера сложили множество теорий, и Феликссон слышал их все. То были байки на любой вкус, и каждый принимал ту версию, которая больше нравилась: Люцифер сошёл с ума, убежал из Ада и погиб в пустошах, либо разгуливал по улицам Пираты в простых одеждах. Феликссон ничему из этого не верил. Как и всегда, он держал своё мнение при себе. Он знал, что выжил по счастливой случайности, и пускай мучительные операции лишили его возможности внятно разговаривать, мыслил Феликссон вполне ясно. Он собирался улучить момент и сыграть свои козыри, ведь рано или поздно появится возможность сбежать, и когда это случится — поминай как звали. Он вернётся на Землю, переделает лицо, сменит имя и забудет про магию до конца своих дней.

Феликссон лелеял эти мысли, пока не осознал, что жизнь без власти вовсе не так ужасна, как он себе представлял. Он был в числе самых могущественных и амбициозных магов мира, но на то, чтобы удержать эту позицию, тратилось колоссальное количество энергии, воли и времени. Когда Феликссон, наконец, позволил себе внять учениям киновитов, он понял, что всё это время нужды его души, которые и привлекли его к тайнам магического мастерства, оставались без должного внимания. Лишь теперь, став рабом демона, Феликссон получил возможность продолжить долгий путь в глубины своего «я» — путь, с которого его сбило накапливание магических сил. Жизнь в Аду даровала ему надежду на существование Рая, и он никогда не чувствовал себя таким живым.

Феликссон стоял у подножия лестницы, ведшей к вратам крепости, стиснув послание в недавно искалеченной руке. Записку ему передал один из адских вестников. Эти посланники были единственными объективно прекрасными существами в подземном мире. Они существовали лишь для того, чтобы даже самые грязные дела Ада преподносились в красивенькой обёртке.

Перед Феликссоном простирался Ров Пайка, а за ним лежала вся Пирата. По дороге к колдуну маршировала небольшая армия адских жрецов. Процессия состояла из трёх дюжин самых отборных солдат. Феликссон с гордостью заметил в их рядах своего хозяина.

Изувеченный маг оторвал взгляд от дымящихся городских шпилей и перевёл его обратно на процессию киновитов. Поднялся ветер — единственный ветер, гулявший адскими просторами: его пронизывающие, ледяные порывы разили гнилью и горелой кровью — запахами, не покидавшими воздух Преисподней. Смрадный шквал стегал всё сильнее. Он взметнул чёрные церемониальные мантии киновитов, и высоко над головами жрецов затрепетали умащённые маслами тридцатифутовые флаги из человеческой кожи. Феликссон заметил в знамёнах глазницы и рты, и ему показалось, будто жертвы до сих пор недоумённо таращатся на смертоносные лезвия и вопят, пока ножи умело отделяют кожу от мускулов.

Колокол на крепостной башне, которую прозвали Зовом (на самом деле, именно его далекий бой всегда слышали те, кто решил головоломку Лемаршана), приветствовал возвращавшихся в твердыню Ордена братьев и сестёр. Увидав хозяина, Феликссон опустился на колени и согнулся в поклоне, таком раболепном, что голова его погрузилась в болото. Не поднимая взгляда, он протянул руку с посланием.

Его повелитель отделился от процессии, а остальные киновиты спокойно продолжили шествие к вратам.

— Что это? — спросил демон, выхватив записку из высоко поднятой руки.

Феликссон повернул грязную, располовиненную голову, нацелив на хозяина левый глаз. Лицо киновита хранило невозмутимость. Никто не знал его возраста, а Феликссону хватило ума не спрашивать, но облик его хозяина хранил отпечаток многих веков: они изваяли из него то, что не мог изобразить ни один скульптор — такое было под силу только годам и мучительным лишениям. Язык вывалился изо рта Феликссона и плюхнулся на месиво из дерьма и болота. Он словно и не заметил. Всё его внимание было приковано к повелителю.

— Меня призывают в Покои Неснедаемого, — сказал Жрец Ада, рассматривая письмо.