Алые погоны

Всей компанией пошли выбирать Пашкову кожаные перчатки и модную фуражку — обязательно с коротким козырьком. Генерал пренебрежительно называл такие козырьки «жоржиками», а курсанты широкие козырьки величали «аэродромами» и старательно избегали их.

Затем Геннадий купил цветы и, неопределенно сказав: «Я тут к знакомым…» (Павлик уточнил: «к знакомой»), — завернул за угол.

Снопков, завистливо вздохнув, произнес мечтательно, ни к кому не обращаясь:

— А что за девушка, о братии! Сущий ангел во платии!

Увидев на витрине новый учебник по топографии, Павлик затащил всех в магазин.

— Советую купить, без этой книги офицер не может считаться полноценной фигурой, — с серьезной миной заявил он, сам купил учебник и подбил на это всех остальных.

Они снова пошли, радуясь тому, что можно бродить вот так по городу, ощущая себя какими-то совсем новыми, самостоятельными.

— Товарищи офицеры, — сказал Семен, — обратите внимание: Олег уже нашил на рукав «курицу»!

Так назвали они эмблему, изображающую парашют с крыльями.

— Авансирует!

— Нет, почему же, — не обижаясь, возразил Садовский. — Я буду десантником… Между прочим, сегодня исполнилось ровно двадцать лет, как первые советские парашютисты спрыгнули с самолета.

— Лейтенант Гербов, почему вы не распороли складку шинели на спине? — с напускной строгостью спросил Снопков.

— Модник!

— Не успел, — смутился Семен.

— Ты с пассовыми ремнями разобрался? — озабоченно спросил его Анатолий Копанев. — Как прикреплять шашку?

Для них все было интересно, ново и необычно.

ГЛАВА XVIII

После танцев на выпускном вечере в училище Володя и Галинка в двенадцатом часу пошли вдоль Садовой.

Свежий осенний воздух холодил разгоряченные лица, приносил успокоение и грусть. Казалось, грусть была разлита всюду негустым туманом. Они постояли у золотых грифонов Грибоедовского канала, посидели на скамье напротив Эрмитажа и незаметно очутились у памятника «Стерегущему» в тенистом сквере на Петроградской стороне. Было совсем пустынно. Где-то рядом глухо клокотала вода, вырываясь из кессонов корабля-памятника, да временами раздавался мелодичный звон курантов Петропавловской крепости.

Владимиру и Галинке не хотелось говорить и думать о разлуке, они внушали себе, что просто расстаются на срок, больший обычного, но невольная тревога прокрадывалась в сердца, прорывалась в смятенном взгляде, беспокойном слове.

— Ты к маме моей зайдешь? — спросила девушка, когда они остановились у дерева, скрытые его тенью.

Она откинула голову, прислонилась к коре.

— Конечно! — Володя взял ее руку в свою. — Я в отпуск на следующий год приеду в Ленинград… если ты будешь здесь… А если будешь у мамы, я туда приеду…

— Хорошо, — скорее прошептали, чем сказали губы Галинки, но он услышал и этот ответ и то, что не было сказано: «Я буду ждать тебя…»

Она чувствовала, что сейчас произойдет то желанное, что они сами отдаляли, не потому, что боялись, а потому что были полны иным. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Володя схватил Галинку на руки и, спрятав лицо у нее на груди, замер. Галинка была легкой, маленькой, теплой.

— Ты с ума сошел… Ты с ума сошел, — испуганно зашептала девушка, прильнув к нему.

Время остановилось; сердце падало с огромной высоты и снова стремительно взлетало; горели поцелуи на шее, губах, и только звон курантов приходил из далекого мира вне их.

— Мне хочется все время целовать тебя, — шептал он.

— И мне, — сияли ее глаза.

Они снова пошли, держась за руки, переплетя пальцы, словно боясь потерять друг друга хотя бы на секунду. Скажи она: «Взберись на самую высокую башню», — и он взобрался бы, «Прыгни с моста», — и прыгнул бы. Для него не было на свете ничего неосуществимого, только бы она захотела, только бы выполнить ее желание.

— Ты всегда со мной, — останавливаясь и нежно кладя руки на ее плечи, сказал он.

— А ты — со мной, — прижавшись щекой к его ладони, ответила она.

Владимир так долго не разрешал себе говорить о своем чувстве, так долго сдерживал себя, — а впереди была разлука, и когда встретятся? Когда встретятся? — что сейчас все, что скапливалось и скрывалось, вдруг хлынуло с огромной силой. И, как это бывает у сдержанных людей, когда у них прорвется чувство, ему теперь хотелось бесконечно говорить Галинке о своей любви к ней, целовать ее пальцы, хотелось снова подхватить на руки и кружить, кружить по этим сонным улицам.

— У меня в душе такое… — снова останавливаясь, сказал он, поднеся ее ладонь к своим губам, — такое…

Она молча погладила его губы.

— Какие мы глупые, что раньше… — начал было Володя.

— Нет, нет, — закрыла она рукой его рот, — хорошо, что так.

— Я люблю в тебе все: и эту ладонь, и этот шрамик на губе… Это все для меня.

— Мне хотелось бы стать для тебя самой красивой на свете… чтобы только я, только я…

Они говорили полуфразами, но понимали каждый оттенок слова, изменившийся блеск глаз, прикосновение рук.

— Как радостно жить, зная, что ты будешь ждать, что ты есть на свете…

— Я хочу для тебя самого лучшего… И всегда вместе…