Алые погоны

Шепот сливался, и уже нельзя было понять, кому принадлежат слова, кто начинал говорить и кто заканчивал фразу.

Стлался туман над Невой. Светлело предутреннее небо.

Они были одни на всем земном шаре — самые любимые и самые счастливые.

ГЛАВА XIX

1

Поезд пришел под вечер, и Снопков с Ковалевым двинулись со станции к городу.

Как он изменился за эти два года! Хотя Сергей Павлович временами присылал им в Ленинград местную газету, они не могли представить, что изменения столь разительны.

Прошелестел по асфальтовой мостовой новый автобус. Из-за его широкой спины заискивающе выглянул и снова спрятался «москвич». Всюду высились новые многоэтажные здания. Там, где когда-то всем училищем трудились во время субботников, изящные арки открывали входы в широкие аллеи тополей. В темнеющем небе скользили вспененные облака. Они таяли, окутывались дымчатой пеленой, уходили вдаль. Было много воздуха, и словно клубилась листва, подернутая багрянцем, и по-особому легко дышалось.

— К Сергею Павловичу? — быстро шагая вверх по взгорью, спросил Владимир.

— Конечно.

…Владимир трижды постучал в дверь квартиры Боканова и замер. Почему он так волнуется? Надо унять это прерывистое дыхание. Павлик нетерпеливо переминался позади. За дверью послышались шаги, и ее открыл сам Сергей Павлович. Секунду он вглядывался, а поняв, кто стоит перед ним, радостно воскликнул:

— О! Лейтенанты! — втащил их через порог и, снова оглядев, начал обнимать.

— Ниночка, к нам гости, да какие! — крикнул он. — Раздевайтесь!

Владимир снимал шинель, вешал фуражку, а сам неотрывно смотрел на Боканова. Посеребрились виски, а так, все такой же, такой же близкий…

Вышла маленькая, веселая Нина Васильевна, всплеснула руками, разахалась:

— Да какие они большие! Господи, вот когда я себя старушкой чувствую!

К юношам стал застенчиво ластиться девятилетний сын Сергея Павловича — такой же сероглазый, неразговорчивый, как отец.

Впрочем, сейчас Боканова словно кто подменил: он был шумным, веселым. И когда Нина Васильевна накрыла на стол, он достал из буфета граненый графинчик с вином и торжественно водрузил его посреди стола.

Нина Васильевна сделала большие глаза:

— Тов-а-а-рищ воспитатель, вы совращаете молодежь. Ваша пресвятая педагогика не простит вам этого.

— При такой встрече не грех, — сказал Володя.

— Не будем изменять старинному доброму обычаю, — поддержал его Павлик и ханжески сладко зажмурился, вызвав улыбки.

О чем, о чем только не переговорили они в этот вечер, а все казалось — еще ничего не сказано!

— Знаете, Сергей Павлович, — признался Володя, — я даже на собственном маленьком опыте убедился, что командирская сила не в резкости, а в непреклонности требований.

— Немаловажное открытие! — одобрил Боканов. — Заметили, иной командир набушует, обидит, а проверить, как выполнено его требование, забудет. И весь этот шум оказывается стрельбой холостыми… Да, а как Геша? — неожиданно спросил он.

— Грешит и кается, кается и грешит… — рассмеялся Павлик. И добавил серьезно: — Нет, Сергей Павлович, я уверен, что из Геши получится неплохой человек, не сравнить же его с тем, каким он был хотя бы три года назад! А срывы, наверно, еще будут.

— Пореже бы, — пожелал воспитатель. — Да, помните «поэта» Рогова, что бежал из училища?

— Как же! Полковник Зорин приказал его тогда сфотографировать в лохмотьях.

— Вот-вот… Все же закончил сей беглец училище. Сейчас в танковом… На выпускном вечере Зорин ему вручил ту знаменитую фотографию.

— Стихи Рогов не бросил писать? — пытливо спросил Володя, и по его тону воспитатель почувствовал, что юноше очень хотелось бы услышать: «Нет, не бросил».

— Увы! Целиком переключился на бокс!

— Вот тебе и на! — огорченно протянул Ковалев. — А я, Сергей Павлович, безгранично верю в силу призвания, если оно настоящее, — в поэзии ли, живописи или ботанике…

Глаза его смотрели мечтательно вдаль, и весь он, еще немного угловатый, смущался, как смущается сын, заговорив с отцом на темы, ранее считавшиеся недоступными его мальчишескому пониманию.

— Ты считаешь поэзию своим призванием? — осторожно спросил Боканов.

— Я по призванию военный, — просто ответил Владимир. — Буду писать стихи, играть на рояле, изучать языки, но это только обогатит, дополнит меня, как военного. Недавно, в музее Кирова, в библиотеке Сергея Мироновича я очень ясно ощутил, что такое разносторонность интересов. Там я увидел книги о комбайнах, лесную ботанику, «Воспоминания» Керн, совхозное счетоводство. Разве не чудесна такая жадность?

Владимир помолчал. Окинул взглядом комнату, признался:

— Хорошо нам у вас, Сергей Павлович! Покойно как-то.

Есть гости, с которыми в дом приходит праздник. И сколько бы они ни гостили, это ощущение праздника не исчезает. Они не в тягость даже тогда, когда им отдаешь свое время, свою постель, а сам переселяешься на диван. И единственное, чего хочешь от них, — это чтобы они оставались подольше. Такие гости сразу становятся родными, врастают в семью.

— Хорошо-то, хорошо, но в училище идти надо, — поднимаясь, сказал Павлик. — В первой роте устроимся…