Американец

За обедом Валентин ел с большим аппетитом. Ввиду предстоящего путешествия он решил подкрепиться как следует. Он позволил себе предложить Ньюмену несколько изменить состав соуса, поданного к рыбе, и посчитал, что его рекомендации следует довести до сведения повара. Но Ньюмен не мог думать о соусах, им владело глубокое беспокойство. Чем дольше он наблюдал, как его умный и обаятельный гость с изысканной неторопливостью прирожденного эпикурейца наслаждается трапезой, тем больше все в нем восставало при мысли, как нелепо, что этот прелестный юноша собирается рисковать своей жизнью ради месье Станисласа и мадемуазель Ноэми. Он привязался к Валентину. Лишь теперь он понял, как искренне его любит, и чувство собственной беспомощности только усиливало его гнев.

— Ладно! Может быть, ваш поступок очень благороден, — не выдержал он наконец, — но я не способен с этим согласиться. Наверно, я не в силах вас остановить, но могу же я выразить протест! Я решительно протестую.

— Дорогой мой, — сказал Валентин, — не устраивайте сцен. Устраивать по такому поводу сцены — весьма дурной тон.

— Это вы со своей дуэлью устраиваете сцены, — возразил Ньюмен. — Чистый театр, да и только! Почему бы не прихватить с собой еще и оркестр? Вся эта затея — варварство и разврат, черт вас возьми!

— Ну, сейчас не время излагать теорию дуэлей, — ответил Валентин, — таков, видите ли, наш обычай, и, как мне кажется, обычай славный. Если отвлечься от повода, вызвавшего поединок, этот обычай привлекает романтичностью, что в наше вялое прозаическое время красноречиво свидетельствует в его пользу. Дуэль — все, что осталось нам от века бурных страстей, а посему этим обычаем следует дорожить. Поверьте мне, в дуэлях нет ничего дурного.

— Не знаю, что вы называете веком бурных страстей, — сказал Ньюмен. — Если ваш прапрадед был ослом, значит, и вы должны быть таким же? По моему мнению, гораздо полезнее обуздывать свои страсти, они и в наш век, сдается мне, весьма бурные. Я не опасаюсь показаться слишком смирным. Если бы ваш прапрадед стал меня раздражать, я сумел бы поставить его на место.

— Дорогой мой, — улыбнулся Валентин, — все равно нельзя изобрести ничего другого, что принесло бы удовлетворение, когда вас оскорбляют. Требовать такое удовлетворение и получать его — прекрасно придуманные условия.

— И это вы называете удовлетворением? — возмутился Ньюмен. — Вы будете удовлетворены, получив в подарок бесчувственный труп этого грубияна? Или подарив ему свой? Если вас ударили, ответьте ударом, если вас оклеветали, вытащите клеветника на свет!

— То есть в суд? Ну нет, вот это противно, — возразил Валентин.

— Противно будет ему, а не вам, и если уж говорить начистоту, то, что вы затеваете, тоже не особенно красиво. Я не собираюсь утверждать, будто вы — самый нужный или самый приятный человек на свете, но вы слишком хороши для того, чтобы подставлять свое горло под нож из-за гулящей девицы.

Валентин слегка покраснел, но рассмеялся.

— Горло мне не перережут, насколько это будет от меня зависеть. К тому же у чувства чести только одна мера — человек сознает, что его честь оскорблена, а когда, как и почему — это неважно.

— Тем более глупо! — сказал Ньюмен.

Валентин перестал смеяться, его лицо сделалось серьезным.

— Прошу вас, не будем больше говорить об этом. Если вы скажете что-нибудь еще, я могу вообразить, что вам вообще дела нет до… до…

— До чего?

— До того, о чем идет речь, — до понятия чести.

— Воображайте, что хотите, — сказал Ньюмен, — и раз уж вы взялись воображать, вообразите, что мне есть дело до вас, хоть вы этого и не заслуживаете. Извольте вернуться невредимым, — добавил он, помолчав, — и тогда я вас прощу, — и уже вслед уходящему Валентину заключил: — И тут же отправлю в Америку.

— Хорошо! — подхватил Валентин. — И если уж мне суждено начать новую жизнь, пусть дуэль будет последней страницей моей прошлой жизни. — И, раскурив еще одну сигару, он ушел.

— Черт бы побрал эту девицу! — воскликнул Ньюмен, когда дверь за Валентином закрылась.

Глава восемнадцатая

Когда на следующее утро Ньюмен отправился к мадам де Сентре, он рассчитал время так, чтобы его визит пришелся после второго завтрака. Во дворе особняка, перед входом в дом, стоял старый приземистый экипаж мадам де Беллегард. Открывший Ньюмену слуга на его вопрос, дома ли мадам де Сентре, что-то пробормотал, смущенно и неуверенно, но тут же за спиной слуги с обычным для нее пасмурным видом возникла миссис Хлебс в большом черном чепце и черной шали.

— В чем дело? — спросил Ньюмен. — Дома мадам де Сентре или ее нет?

Миссис Хлебс приблизилась, многозначительно на него глядя, и он заметил, что двумя пальцами она держит запечатанный конверт.

— Графиня оставила вам записку, сэр. Вот она, — и миссис Хлебс протянула конверт Ньюмену.

— Как оставила? Ее нет? Она уехала? — удивился он.

— Она уезжает, сэр. Уезжает из города, — пояснила миссис Хлебс.

— Уезжает! — воскликнул Ньюмен. — Что-нибудь случилось?

— Не мне говорить об этом, сэр, — опустила глаза миссис Хлебс. — Только я знала, что так и будет.