Американец

Вдруг поток хлынул в клетку, Лео успел увидеть, как уходит под воду лисья темница, после чего и сам оказался под водой.

Дорогой братишка,

на этот раз я пишу тебе по радостному поводу. Ты не поверишь, но Никола сделал мне предложение. Я уже потеряла всякую надежду! Само собой, я согласилась. Ты можешь представить, что в следующем месяце мне стукнет тридцать пять? Свадьба запланирована на лето. Надеюсь, что к этому времени ты уже будешь с нами. Я обсудила это с кем следует, и мне намекнули, что твое хорошее поведение в следующие месяцы может сделать эту мечту реальностью. Я так на это надеюсь! Кому-то надо вести меня к алтарю, а кто может быть лучше моего братишки? Пообещай, что подумаешь. Только представь, я замужем! За Николой! За тем пареньком, которого ты постоянно высмеивал за его кок! Наверное, не стоит так говорить, ведь никогда не знаешь наверняка, но я уверена, что наш брак будет счастливым. Сейчас мне надо идти, поэтому я прощаюсь. Я пришлю тебе приглашение, как только типография удосужится мне их доставить. Очень прошу, не сдавайся и позаботься о себе. Обнимаю,

Пинучча

В эти последние недели 2013 года письмо сестры, которое Карим с подозрением изучил вдоль и поперек, и его до боли бесхитростная каллиграфия нарушили привычный ход мыслей Лео.

Несколько часов спустя Американец стоял в вагончике, вглядывался в зеркало и не узнавал себя. Тридцать семь лет. Худое лицо, ослабевшее за долгие зимы тело, длинные седые космы, спутанная борода, потухшие синие глаза. Когда он в последний раз смотрелся в зеркало и был доволен увиденным? После двенадцати лет в заточении прежний хвастливый и энергичный парень с расческой в нагрудном кармане и уложенной гелем прической уступил место изможденному безымянному дикарю.

Он разрыдался и, еле сдерживая рвущийся наружу крик, замолотил кулаками по хлипкой двери вагончика.

Угнетало не письмо само по себе и не приглашение на свадьбу, а вторжение в его аскетическое уединение, избитые фразы («Кому-то надо вести меня к алтарю…») и лицемерие («Надеюсь, что к этому времени ты уже будешь с нами»), отношение к беззаконию как к чему-то привычному («Я обсудила это с кем следует»). Он понимал, что сестра ни в чем не виновата, просто становился очевидным непреложный факт: у других жизнь продолжалась, тогда как он в свои тридцать семь лет мог считать себя конченым человеком.

Когда в работе случался перерыв, он отправлялся на поиски крепкой ветки, на которой можно затянуть петлю. Он был не прочь повеситься на мимозе, хоть та и не оправилась до конца после потопа и просматривалась из окна Карима.

Больше всего ему подходил дуб у реки. Дерево устояло при наводнении, значит, наверняка выдержало бы его вес. Даже если он решит отравиться ударной дозой лошадиного кленбутерола, умереть хотелось на берегу. Проглотив роковое зелье, он бы из последних сил забрался на свой холм и там, глядя на Млечный Путь, отошел в мир иной. Это ли не идеальная смерть? Никто не стал бы мстить Мие или Винсенту. К сожалению, он слишком поздно это понял.

Ночью ему снилось, что он уже мертв. В ту секунду, когда конское слабительное вспарывало его внутренности или привязанная к ветке дуба веревка душила его, он чувствовал себя свободным и счастливым – счастливым, поскольку удалось убежать от себя самого, – и чувство это было столь сильным, что он просыпался, понимал, что все еще жив, и не мог сдержать слезы.

Наконец однажды утром Американец поднялся на рассвете и вышел из вагончика. Он взял лестницу и, стараясь не шуметь, зашагал по тропинке, ведущей к реке. Вставало солнце. Вскоре он вышел на берег, приставил лестницу к дубу, достал веревку и привязал ее к самой крепкой ветви.

Стоя на ступеньке, Лео затянул петлю на шее и закрыл глаза. Вдруг он ощутил спиной порыв холодного ветра из долины, ветки дуба задрожали. Лестница пошатнулась и чуть не упала.

Американец открыл глаза. «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, – вспомнилось ему, – а не знаешь, откуда приходит и куда уходит». Он никогда не воспринимал Евангелие всерьез, и со временем ничего не изменилось, но эти строки неожиданно всплыли из глубин его памяти. «Как может человек родиться, будучи стар? – спросил Иисуса фарисей Никодим. – Неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?»

Он взглянул на торфяной холмик внизу, вспомнил последние слова Эдуардо, и впервые ему показалось, что он понял их смысл.

Примчался Грендайзер и испуганно заскулил. Лео ослабил узел, отвязал веревку, спустился на землю и побрел к ферме. Зашел в вагончик. В небольшой ванной с биотуалетом посмотрелся в зеркало, ощупал лицо отразившегося в нем незнакомца. И взял в руки ножницы.

Час спустя, когда ферма просыпалась в лучах теплого зимнего солнца, гладко выбритый и подстриженный Лео скомандовал овчарке забраться в машину, завел мотор и пробормотал себе под нос: «Расскажи ему все, выживи и расскажи».

Он словно вернулся в утробу матери, и в то утро, когда надо было ехать за продуктами, начался первый день его новой жизни.

* * *