Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой

Очерк Драйзера о Кеннелл со временем превратил ее чуть ли не в идеальный образ феминистки в России, и, вдохновившись им, одна журналистка даже написала о ней книгу. В США же очерк Драйзера, по-видимому, не привлек большого внимания читателей, и для Рут, пожалуй, это было к лучшему: она и так долго не могла решить, позволить опубликовать «Эрниту» или нет. Конечно, отчасти ей льстила мысль, что такой «большой человек», как Драйзер, счел историю ее жизни достойной пересказа, ведь это говорило о том, что ее жизненный опыт мог оказаться полезен не только ей самой.

Свой портрет Эрниты Драйзер завершал несколько неоднозначными выводами:

Хотя ее вера в коммунизм, несущий женщине освобождение, оставалась такой же непоколебимой, она уже понимала, что и на этом пути возможны ошибки и что некоторые начинания будут со временем видоизменены и углублены. А ее былая уверенность в собственных достоинствах и добродетелях сильно пошатнулась… Во всяком случае, я убедился, что в России перед человеком открывается широкое поле деятельности, и, несмотря на все трудности, прошлые и те, что могли еще ждать ее, Эрнита решила остаться. По ее словам, она поняла, что жизнь человеческая полна опасностей, перемен, красоты и обманов, она может посылать удачи и удовлетворять человека и может быть неудачна, смотря по обстоятельствам; и все же, даже в худшие минуты, ее вполне можно выносить. И потом, как Эрнита с улыбкой мужественно заявила мне однажды: «В годы моей юности и фанатизма мне казалось, что коммунизм может и должен изменить самую природу человека – сделать его лучше, добрее, развить в нем братские чувства к людям. Теперь я не уверена, что это так. Но, во всяком случае, коммунистическое учение может привести к созданию более совершенного общественного строя, и ради такой цели я всегда готова работать»[362].

Кузбасский опыт Рут Кеннелл, по-своему, конечно же, уникальный, но в то же время и сходный с опытом других американок, полученным в других советских коммунах, наглядно показывает, как современные женщины пытались примирить общечеловеческую тоску по дому (нем. Heimweh) с противоречащим ей желанием сбежать (Fernweh) из такой родной страны, которая препятствует профессиональным устремлениям женщин, осуждает их сексуальные желания и обрекает их на «домашнюю каторгу». Благодаря сознательным действиям, направленным на создание мира с равными возможностями для всех, можно было сделать так, чтобы «утопия» перестала быть «местом, которого нет», а стала бы чем-то противоположным по смыслу – «лучшим местом». Как бы ни рекламировали организаторы кузбасской колонии «научный дух», стоявший за планами строительства промышленности в Кузбассе, особую привлекательность колонии безусловно придавали утопические перспективы осуществить там мечту о лучшем устройстве жизни[363].

Остается неясно, знала ли Рут о судьбе двадцати девяти бывших колонистов, оставшихся в СССР. В конце 1930-х годов, когда в стране развернулся Большой террор, они попали в лагеря, и двадцать два из них там же умерли[364]. Всю свою жизнь Рут считала, что идеальное общество построить невозможно и что идеальной любви тоже не бывает, и убежденность в этом чаще всего позволяла ей сохранять оптимизм. В 1928 году Уилсон и Митчелл назвали кузбасскую колонию «красивым радужным пузырем, который лопнул», оставив после себя «горечь и разочарование»[365]. Рут, наверное, не согласилась бы с ними, хотя, конечно же, она покидала Советскую Россию, уже понимая, что многим ее надеждам не суждено сбыться.