Американский принц

— Так и есть, но… — он на мгновение пожевал свою губу, словно решая, сколько мне можно рассказать. — Я никогда не знал своих биологических родителей. В свидетельстве о рождении нет упоминаний об отце, мне дала имя моя биологическая мать, но думаю, имя — это все, что она хотела мне дать. Так что, Максен — Макс — это имя, которым меня называли, пока меня не усыновила мама, мне тогда было четыре года. В тот день, когда я перебрался в ее дом, она позволила мне самому выбрать себе имя, новое имя, то, которое я мог бы использовать в своей новой жизни и в своей новой семье, — он улыбнулся. — Она была самым добрым, самым милым человеком, которого я когда-либо встречал, — не было случаев, чтобы я подошел к ней, и она не взяла бы меня на руки и не обняла меня. Я ей ответил, что хочу такое же имя, как у нее, и она рассмеялась. Сказала, что не позволит мальчику носить имя «Алтея», но я мог бы взять ее второе имя. И когда меня официально усыновили несколько лет спустя, мы сделали его официальным. Я больше не был Максеном Смитом, а стал Максеном Эшли Колчестером. С тех пор я считал своим вторым именем Эш, своим настоящим именем. Так как это имя было дано мне из любви, а не… — он махнул рукой, ни на что не указывая, — во время отказа от меня.

Я был очарован этим небольшим фактом его истории, этим наследием боли.

— И ты никогда не пытался найти своих биологических родителей?

Горечь отразилась на его губах.

— С чего бы мне это делать? Они не хотели меня.

Я тебя хочу.

— Значит, мне следует называть тебя Эшем?

Он улыбнулся мне, танцующей улыбкой, сияющей улыбкой, широкой улыбкой с ямочками, белозубой улыбкой, этими губами, которые казались твердыми и в то же время мягкими.

— Я был бы рад, — сказал он мне.

Загипнотизированный этой улыбкой, я вторил ему:

— Я тоже был бы рад.

— Эмбри, ты избегал меня?

Я отвел глаза от его оживленного красивого лица. Я почувствовал, что он узнает, если я совру, но я не хотел признаваться в этом, не мог признаться в этом, потому что тогда он спросит, почему, и я не смогу отказать ему в правде.

— Это из-за того, что я спал с твоей сестрой? — надавил он. — Или потому что я не продолжил с ней спать?

— Нет, Колчестер…

— Эш, — поправил он.

— …Эш. Не из-за этого… или, я не знаю, не только из-за этого.

— Просто, я по тебе скучал, — тихо сказал он. — Мне хотелось чаще тебя видеть.

— Я действительно думал, что ты меня ненавидишь.

— Ты испорченный, вредящий самому себе и бесконечно беспечный. Единственное, что я в тебе ненавижу, это то, что ты не принадлежишь мне, поэтому я не могу тебя наказать.

И, несмотря на то, что сказала мне Морган, несмотря на то, что я сам о себе думал, в то мгновение, когда он произнес слово «наказать», у меня на руках поднялись волоски, и напряглись мышцы бедер. Незнакомой части меня хотелось умолять о том, чтобы он наказал меня прямо сейчас.

— И ты хочешь, чтобы я был одним из твоих людей.

— Да. Мне бы хотелось, чтобы ты принадлежал мне.

Принадлежать. Никогда не было слова, которое я бы считал сексуальным, никогда не было слова, которое я бы считал эмоционально взвешенным; это слово касалось вещей: машин, оружия и собственности. Но, боже, в тот момент, я ничего не хотел больше, чем быть его собственностью, его вещью. Хотел принадлежать ему.

Я не мог поверить, что я спрашивал об этом, но слова все равно слетели с моих губ:

— О чем именно ты думаешь, когда представляешь, что будешь наказывать меня?

Он вздрогнул.

Он на самом деле вздрогнул.

К моему большому разочарованию, он не ответил на мой вопрос, вместо этого спросил:

— Ты знаешь историю Ахиллеса и Патрокла?

— Я учился в школе-интернате для мальчиков, — напомнил я ему. — Так что, да.

— Я чувствую себя так, словно… словно я не смогу сражаться, как только ты уедешь, — признался Колчестер (теперь уже Эш). — Как Ахиллес после смерти Патрокла.

— Ты? — я засмеялся. — Ты — лучший солдат на этой базе!

— Что-то в тебе облегчает это для меня. Знание, что если я правильно исполню свою роль, то ты сможешь быть в большей безопасности, когда будешь за пределами базы на своих собственных заданиях.

Его слова пронзили мое сердце — слишком добрые, слишком многозначительные — и они, вероятно, не могли означать то, что я хотел, чтобы они означали. Но потом я внезапно оказался лежащим на спине, камни и сосновые иголки пронзали ткань моей рубашки, а Эш был на мне, оседлал меня, склонился ко мне, сжав в кулак мою рубашку.

Я всхлипнул (ничего не смог с собой поделать), издав мягкий горловой стон. Издалека его тело казалось очень мускулистым, но на самом деле, когда он находился на мне, то был тяжелым, твердым и таким чертовски могущественным — весь такой солдат, с интенсивностью прижимающий мое тело к камням.