Шон перезванивает в пять часов из теннисного клуба и говорит, что мы с ним встречаемся в «Дорсии». Он только что переговорил с владельцем Брином и заказал столик на девять. Я в замешательстве. Можно сказать, что я в расстроенных чувствах. Не знаю уж, что и думать. В сегодняшнем «Шоу Патти Винтерс» речь шла о салат-барах.
Вечер. «Дорсия», девять тридцать: Шон опаздывает на полчаса. Метрдотель не желает сажать меня за столик, пока не появится брат. Мой самый кошмарный страх превратился в реальность. Столик прямо напротив бара – лучшее место. Пока за ним никого нет, он ждет, когда Шон почтит его своим присутствием. Из последних сил я борюсь со злостью, помогая себе ксанаксом и «Абсолютом» со льдом. Иду в сортир, чтобы отлить. Пока отливаю, смотрю на тонкую, похожую на паутинку трещину над писсуаром и думаю, что если я вдруг исчезну в этой самой трещине – скажем, уменьшусь и провалюсь туда, – то вполне может быть, что никто этого и не заметит… никто не заметит, что меня больше нет. Никто не заметит. Всем… будет… наплевать. А если мое отсутствие и заметят, то кое-кто наверняка вздохнет с облегчением по этому поводу, с несказанным облегчением. Это правда: без некоторых людей жить станет легче. Жизни людей вовсе не
Шон, которому сегодня исполнилось двадцать три, прошлой осенью уехал в Европу. Во всяком случае, так он сказал Чарльзу Конрою, и, хотя Чарльзу потом пришел весьма солидный счет из гостиницы «Плаза», подпись на счете не совпадала с подписью Шона, и никто точно не знал, сколько времени Шон провел во Франции и был ли он там вообще. Потом он вроде бы вернулся в Америку, шатался туда-сюда, завис недели на три в Кэмдене. Сейчас он в Манхэттене, а потом улетает то ли в Палм-Бич, то ли в Новый Орлеан. Вполне можно предположить, что сегодня он пребывает в дурном настроении и будет держаться особенно высокомерно. Я также заметил, что он начал выщипывать брови. Так что у него теперь две брови, а не одна. Меня подмывает высказать это наблюдение вслух, и, чтобы сдержать себя, я сжимаю кулак – с такой силой, что ногти пропарывают ладонь, а бицепсы на левой руке напрягаются и проступают сквозь ткань льняной рубашки от Armani.
– Тебе нравится это место? – интересуется он, ухмыляясь.
– Мое… любимое, – шучу я, скрипя зубами.
– Давай заказывать, – говорит он, не глядя на меня.
Он делает знак официантке, которая приносит нам два меню и отдельное меню со спиртным. Она заискивающе улыбается Шону, но тот ее полностью игнорирует. Я открываю меню, и – вот
– Что такое?
– Ничего, – отвечаю я.
– В чем… дело… Патрик? – (Меня бесит его манера делать паузы между словами.)
– Омар – в начале ужина?
– А ты что хотел, чтобы я заказал на закуску? Картофельные чипсы «Принглз»?
– Но
– У них омары чуть больше, чем эти вот спички, – говорит он. – И потом, я не особенно хочу есть.
– Тем более.
– Я пошлю извинения по факсу.
– Шон, не заводись.
– Рок-н-ролл…
– Я знаю-знаю, вся жизнь сплошной рок-н-ролл, все заебись и вообще, да?
Я отпиваю шампанское и поднимаю свободную руку, как будто сдаюсь. Про себя я размышляю, что, может быть, еще не поздно позвать официантку и попросить, чтобы она принесла кусок торта с одной свечкой – просто чтобы поставить этого говнюка на место, сбить с него гонор, – но вместо этого я ставлю стакан на стол, делаю глубокий вдох и спрашиваю:
– Слушай, а что… чем ты занимался сегодня?
– Играл в сквош с Ричардом Линдквистом. – Он презрительно пожимает плечами. – Купил смокинг.
– Николас Лей и Чарльз Конрой хотели бы знать, собираешься ты летом в Хэмптоны или нет.