Аминазиновые сны, или В поисках смерти

Девочка утвердительно кивнула и, присев напротив Власовой, начала свой рассказ:

– Я родилась в тюрьме и свою маму не помню. Я никогда не видела и своего отца. Когда маму посадили, он, как последний гад, сбежал куда-то в неизвестном направлении. Через два года мама там же родила Снежану от какого-то охранника или мужика, который ее там навещал. Я жила с бабушкой, потом они забрала к себе и сестру. Да. У меня есть младшая сестра. И сейчас ей тринадцать. Как я уже говорила ее зовут Снежана. А когда мама вышла из тюрьмы, то к нам не вернулась. Уехала в столицу счастья искать, там быстро спилась и померла. Бабушка только радовалась, что избавилась от такой плохой дочери. Бабушка у нас была очень строгая. Она такой была и с мамой. И представляете, однажды, когда она вычислила, что мы с сестрой курим, а курить я начала с одиннадцати лет, то она распотрошила наши сигареты и заставила жрать табак. Как мы не умерли тогда, не знаю. Но именно тогда Снежанка первый раз порезалась. Это она первая начала резаться, а я уж за ней следом. – Оксана подтянула рукав халата к локтю и продемонстрировала многочисленные, но уже побелевшие тонкие порезы на тонкой руке. – После этого нас отдали под опеку государства, и мы какое-то время вместе жили в детском доме. А потом меня типа удочерили, забрали в семью, а Снежанку оставили в детдоме. Когда нас разлучали, то не спрашивали хотим ли мы удочеряться. А мы не хотели. Мы хотели назад, домой.

Тут Оксана нахмурилась и замолчала. Потом по лицу девочки пробежала волна брезгливости и страха и она тяжело вздохнула.

– Если тебе трудно говорить, то давай оставим это, – пришла на помощь подростку Власова.

– Нет, тетя Аня. Я хочу вам все рассказать, иначе взорвусь и сорвусь с катушек. Я же видела, как вы всех внимательно и терпеливо слушаете. Вы не прерываете, не осуждаете и не злитесь. Вы никогда не сказали ни одного плохого слова ни о ком, даже про алкоголичку Катьку и про ту Хрипатую медсестру, которая отказалась вам руки перевязывать. Я бы на вашем месте разорвала бы ее на куски, как последнюю гадину. А признайтесь-ка, это благодаря вам ее убрали отсюда? Вы пожаловались на нее?

– Да. Не буду скрывать этого ни от тебя, ни от кого бы то ни было. Дочь все рассказала заведующей отделением, и та приняла меры. Оказывается, и до меня на Хрипатую часто жаловались больные, – честно сказала Анна Яковлевна.

– Ясно, – улыбнулась Оксана.

– И что же с тобой произошла в этой приемной семье?

– Он меня взял и изнасиловал. Ну… хозяин, то есть приемный отец, – сбиваясь и красней пролепетала девочка. – А потом насиловал снова и снова, закрывая своей лапищей мой рот. Его член… Фу-у… гадость… – девочка сделала паузу, словно вспоминая пережитое, но продолжила: – Я не могла никому пожаловаться, потому что он был какой-то шишкой большой. И я сбежала от него, как убегала когда-то от бабушки, которая била нас с сестрой и ставила в угол на горох. Она считала, что так нас воспитывает. Я сбегала, меня ловили и первый раз в дурке в детском отделении я оказалась именно потому, что полгода не ходила в школу. То есть меня забрали за бродяжничество. Я большую часть своего детства провела на улице. Поэтому, когда сбежала из приемной семьи, улицы уже не боялась. Но меня опять нашли и опять засунули в психушку и держали на лекарствах и аминазине. Я все время спала, а когда просыпалась, то разглядывала детей. Представляете там даже был мальчик четырех лет. А врачи в детском были все мужики, да и санитары тоже. После приемного отца я смотреть на них не могла, не то что разговаривать. Ну короче! Когда меня выписали, меня вернули бабушке опять. Надо же было как-то заканчивать восемь классов, чтобы поступить училище специальность получать. Вот чем я буду на хлеб зарабатывать без специальности? Воровать? Воровать-то я на улице научилась, но я не хочу, как мамка гнить в тюряге. Я и поступила на специальность повар-швея.

– Так ты будешь и поваром, и швеей одновременно? – улыбнулась Власова.