Амнистия

О чем она, никто не знает. Очевидно только, что автор спорит с какими-то троцкими и бухариными. На страницах этого издания мирная дискуссия превращается в войну.

Кто такие профсоюзы, и почему они для всех так важны? Даже после многократного чтения она не смогла уяснить. Зато как прекрасен язвительный тон вождя! Он так легко и надменно спорит с коллегами! Временами кажется, что человек, ведущий себя подобным образом, не может быть не прав. Иногда ей хочется крикнуть: «Давай жги, крошка!».

На пике дискуссии Иванну клонит в сон, тело обмякает, лицо безо всякого стыда утопает в развороте, чтобы ощутить сладкий запах Ильича промеж страниц. Настойчиво скрипят качели. Но это даже приятно. Ей снится романтический сон:

Неистовый рев. В чрево механического кита с замирающим сердцем стекается пестрый поток пассажиров. Они не скрывают восхищения: корабль поражает благородством и размером.

Она — девушка из приличной семьи. Он — портовый бродяга. Пара неловких фраз, робкий взгляд, и они обречены. Иванна помолвлена с другим, но это не играет никакой роли в момент, когда ее преследует недобитый романтик с томиком «Капитала». Влюбленный Ильич — это фантастика! Она дарит ему поцелуй и с тех пор (о, счастье!) принимает решение быть с ним.

Пока пассажиры восхищаются искрометным романом, корабль входит в воды Атлантического океана. Но кого это волнует? Влюбленные шарахаются по чужим каютам. И, наконец, кульминация: Ильич рисует угольком ее обнаженный портрет. На прекрасной шее ожерелье — дар предков. Работа готова. Девушка поражена: вместо бесстыдного образа на бумаге манифест коммунистической партии. Пожалуй, она счастлива. А что же с ожерельем?

— Милая, его надо отдать на благо мировой революции, — мягко укоряет любимую Ленин и прячет драгоценность в карман.

Теперь как и положено: они оказываются на носу корабля. Он нежно обнимает ее за талию и шепчет на ухо глубокомысленный бред. Океан отдает красным. Из рупоров корабля доносится чарующе надрывная музыка.

В такие моменты появляется острая необходимость предаться любви. Впервые за долгое время их оставили одних. За влюбленными никто не следит. За исключением разве что Троцкого и Бухарина, что которые стоят за спиной. Но так положено: кто-то должен блюсти приличия! В обстановке нарастающей неловкости она слышит свое имя:

— Елизавета Ивановна!

И опять:

— Елизавета Ивановна.

Она открыла глаза. Из-за двери доносилось бормотание. Заспанное сознание баянистки ошарашено знакомым именем.

Женщина не спешит подниматься после опустошительного сна: руки, ноги онемели от романтики.

— Сейчааас, — прошептала она сухими губами и сползла с дивана.

Елизавета Ивановна ползет по холодному дощатому полу с одеялом в зубах. Осталось только впустить гостя.

— Пожалуйста, не надо…

Женщина села на пол, опершись спиной о дверь.

— Елизавета Ивановна, я вас давеча узнал.

— Где?

— В гаражах, когда меня били.

— Ах, это Вы! Больно было?

— Да, я уже привык.

От этих слов потеплело на душе: впервые за долгое время кто-то разговаривал с ней откровенно. Баянистка прониклась безграничной симпатией к паршивому интеллигенту.

Она так долго этого ждала и теперь могла ничего не отвечать, а просто слушать этот наивный голос, который (как и полагается) сомневался в справедливости мироустройства.

— А вы помните, как оказались тут?

— Нет.

— И я нет…

По тону голоса, неспешной речи не оставалось сомнений, что когда-то давно они встречались: гуляли, танцевали, читали какого-то бунина.

— Меня терзает крамольная мысль, Елизавета Ивановна. Мне кажется, что амнистия нас не спасет.

— Почему?

— Такое уже было. Мы заселяем рай, оскверняем его. Он становится адом, а мы двигаемся дальше. Ты меняешь прописку, но преисподняя следует по пятам, ведь она — внутри. Гражданам в гаражах я пытался это объяснить, но они меня не поняли.

— А я вот, — начала собеседница невпопад, — никак не могу собраться. Не хочу ехать. Нам дают шанс, возлагают надежды, а я слишком стара, чтобы оправдывать ожидания…

Понемногу, слово за слово их беседа увязает в тишине.

— Я, пожалуй, останусь, — после некоторой паузы заявил мужчина.

— Вы правы, ад без соседей — неплохое место, — она сильнее закуталась в одеяло.

В наступившем молчании прозвучало интимно:

— Дайте сигаретку.

Под дверью прошуршала мягкая палочка. Иванна затянулась. Умеренная доля саморазрушения — это так приятно.

На улице стояла тишина. Из всех чудовищных звуков этот самый страшный, что слышала Елизавета Ивановна. Ад замер в ожидании.

Девственные интеллигенты курили. Завтра их ждал рай.

КАЧЕЛИ

Беспощадный свет бил по векам. Она поспала бы еще, но ощутила невнятный порыв, мешающий вернуться в сон.

— О, боже!

Да, именно так Елизавета Ивановна начала этот день.

За тревогой накатило отчаяние. Двенадцать мучительных месяцев она ждала, что амнистию отменят или перенесут. В надежде женщина бросилась к окну: нечестивцы исчезли; по улице брели смиренные люди в белой одежде, прижимая к груди молитвенники и табуретки.