Amor legendi, или Чудо русской литературы

Андрей Штольц изначально должен был называться Андреем Почаевым, т. е, «начинателем», свойствами характера которого являются инициатива, индивидуальность, нравственное достоинство и приверженность прогрессу[862]. Андреем звался первый призванный Христом апостол (Андрей Первозванный), образу которого – в качестве одного из святых покровителей России – впоследствии принадлежала выдающаяся роль в русской религиозной и государственной символике. Флаг военно-морских сил России носит изображение Андреевского креста; античность и христианство пересекаются в общей точке. Гончаров был вдвойне осведомлен о расколе «идеальности и идеализации», с одной стороны, и «крайнего несовершенства» человека – с другой. Между идеалом и действительностью может лежать пропасть, тяга к странствиям и жажда риска постоянно сталкиваются с робостью и апатичной вялостью. Гончаров прозорливо отличал порожденную изнеженностью и духовной расслабленностью «скотскую апатию» от благородной, философски обоснованной и берущей свое начало в долгой жизненной борьбе «резигнации» и «усталости души»[863]. Постгероика не должна опускаться до привитой воспитанием инерции, поэтому требовательное воспитание на высоких образцах – например, в духе идеала пайдейи с оглядкой на Гомера – представляется тем более важным[864]. Гончаров понимал литературу как мышление великими образами, поэтому он писал медленно и с трудом[865]. Гомер тоже создал великие образы. Historia magistra vitae?[866] XIX век – век истории, которая была главным предметом классического образования.

В 1814 г. К.Н. Батюшков написал стихотворение «Судьба Одиссея» (опубликовано в 1817 г.) – вольный перевод эпиграммы Шиллера «Одиссей». Называя своего героя-мореплавателя «душой высокой» и «богобоязненным страдальцем», Батюшков, как и Шиллер, видит трагизм его судьбы в том, что по возвращении на Итаку он «отчизны не познал»[867]. В письмах этих лет Батюшков, участник битвы народов под Лейпцигом, пишет о «моей Одиссее» и сравнивает себя с «воинами Гомера»[868] – те, кто в эти годы выезжал из России, охотно величали себя «вторым Одиссеем». И Гоголь, подобно многим другим, писал о том, как необходимо «проездиться» именно русским – для того чтобы избавится от провинциализма и привычки «валяться на боку»[869].

Организуемые в России начиная с XVIII в. экспедиции по исследованию Сибири некоторым образом способствовали актуализации архетипа Одиссея применительно к национальным условиям. В записках об этих путешествиях Азия больше не предстает как континентальная масса непроходимых дебрей или бесконечно далекая от реальности романтика, подобная несколько более позднему литературному образу Кавказа. Азиатские пространства воспринимаются, скорее, как объект приложения просветительских усилий, научной мысли, как пространство упорядочивающего мироустройства вновь открываемых земель; в этой парадигме нет места мнимой деятельности и агорафобии à la Обломовка. Бабушкины сказки в обоих смыслах этих слов не могут создать мир для Одиссея. Когда плавание Гончарова на фрегате «Паллада» закончилось на крайней восточной оконечности России, он сожалел, конечно, о разлуке с морем, но и радовался надежности твердой земли, не забыв при этом помянуть Итаку (см. цитированное выше высказывание). Между ним и Петербургом лежали 10 тыс. верст сибирского бездорожья: «Какая огромная Итака, каково нашим Улиссам добираться до своих Пенелоп!» (II, 633). Но где Итака и Пенелопа, там не обойтись без Одиссея: «Нас всех, Улиссов…» (II, 635). И это не просто словесная перестрелка шутки и самодовольства, но – в самом конце путешествия – сознание огромных масштабов подлежащих решению задач, перед которыми стоит распространяющая свои границы и меняющаяся Россия. В связи с этим Гончаров снова и снова употребляет слово «цивилизация» – а ее нельзя достигнуть в компании «равнодушных, отсталых, ленивых, сонных». Мир нельзя открыть, руководствуясь принципом Эпикура Lathe biōsas! (Живи незаметно!), здесь нужен категорический императив Канта: Publice age! (Действуй публично!).

Как замечает Гончаров в одном из писем начального периода плавания на «Палладе» (декабрь 1852 г.), чтобы понять другие народы и вообще мир, нельзя концентрироваться на голых фактах; надо искать «ключ к ним» – и Гончаров хочет искать именно этот ключ. Без «ключа к миросозерцанию» японцев, без «ключа» к их общественному строю невозможно ввести в Японии ни христианство, ни «просвещение» (II, 35, 314, 448, 470). Мы помним о том, что далекие от просвещения обломовцы потеряли ключ к жизни; напротив, просвещенный Штольц им обладает. Слово «ключ» и его производные – это поистине ключевое слово романа «Обломов» и маркер состоявшегося жизненного пути, navigatio vitae. Дело цивилизации Сибири требовало поистине новаторской работы, и Сибирь как пространство неограниченных возможностей – абсолютный антоним обломовской топофобии[870].