Амулет

Вместо того чтобы спать, как все добрые христиане, генерал проводит иногда ночи напролет за кузнечной и слесарной работой. Я видел сделанные им замысловатые замки́ — настоящее произведение искусства. Их не открыть никакой отмычкой! Ну ты понимаешь, что сноп вылетающих искр был принят за пламя дракона. Судачат, что труба генеральского жилища — дьявольская лазейка. Просвещать людей все равно без толку; я избрал более короткий путь и пошел предупредить генерала по-дружески. Так вот, тот вечер я никогда не забуду! На мое предупреждение он ответил насмешливой улыбкой, затем схватил меня за пуговицу сюртука и разразился не речью, а настоящим ураганом, говорю тебе. С оторванной пуговицей, раздавленный и униженный, я вернулся домой. Он угостил меня вином, сдобрив, однако, его желчью самых язвительных замечаний. Разумеется, он заговорил о своем завещании, так как сейчас это его любимая тема. «Кстати, вы там тоже упомянуты, ваше преподобие», — заявил он мне. Я испугался. «Вот, я вам покажу этот параграф. Читайте». Я читаю, и что же я вижу? «…Далее, моему дорогому другу, пастору Розенштоку, две старые медные запонки для манжет со вставленными в них круглыми стеклышками, за которыми лежат на зеленом поле по три крошечные игральные кости. Когда его преподобие, стоя на церковной кафедре, станет жестикулировать то правой, то левой рукой, то он может сыграть сам с собой партию во время проповеди». Подумай только, Пфаненштиль, какой скандал могло вызвать обнародование завещания. В итоге мне удалось уговорить старика вручить мне тут же свой бесценный дар и вычеркнуть соответствующий параграф из завещания. Вот!

И Розеншток вытащил запонки из бокового кармана.

— Истинно нечестивая игрушка, — сказал Пфаненштиль с легкой усмешкой, так как он знал о тяге ютиконца к игре в кости. — Как ты думаешь, генерал относится враждебно ко всем без исключения лицам духовного звания?

— Ко всем, с тех пор по крайней мере, как его обвинили в безбожных речах, затеяли против него процесс и ему пришлось поплатиться крупным штрафом.

— Не слишком ли дорого он поплатился? — спросил Пфаненштиль задумчиво.

— Что ты, нет! Ему просто пришлось сразу вернуть весь должок. В течение всего своего жизненного пути, начиная с юности, он богохульствовал. Все это скопилось, и вывелась общая сумма. Когда во время последней междоусобицы он безуспешно осаждал Рапперсвилль, не щадя человеческих жизней, то настроил общество против себя, и тут-то нам удалось до него добраться. Ему припомнили все его грехи против нашей церкви. Теперь мы, конечно, не можем ничего поделать с полководцем его апостольского величества. Не то он, пожалуй, примет нам назло католичество, и это будет очередным, и пожалуй, еще большим скандалом. Рассказывают, что он в Вене водит дружбу с иезуитами и капуцинами. Без нас, духовных лиц под тем или иным званием, на этом свете никак не обойдешься.

Ютиконец улыбнулся своей собственной шутке и остановился со словами:

— Здесь граница моего виноградника, — этим выражением он обозначал свою общину. — После моих рассказов ты все так же настроен идти к генералу, Пфаненштиль? Ты и вправду намерен совершить эту глупость?

— Я хочу теперь поискать немножко счастья с помощью глупости, мудрость до сих пор не приносила мне ничего хорошего, — возразил Пфаненштиль и попрощался со своим товарищем.

Глава II

Некоторое время спустя влюбленный и отчаявшийся Пфаненштиль сидел в длинном и узком челне; молодой лодочник направлял судно через озеро едва заметными взмахами весел.

Молчаливые дубы отбрасывали вечерние тени на подернутую рябью воду. Лодочник, которого звали Блелинг, человек серьезный, с правильными чертами лица, хранил молчание. Все озеро вдоль и поперек было усеяно судами с надувшимися парусами; была суббота, день базара в городе, суда возвращались оттуда.

Дом генерала приближался, уже виднелся его фасад. Прочно выстроенное, но легкое и стройное здание нисколько не походило на обычные в этой местности постройки с крутыми крышами.

— А вон там каморка турчанки, — вдруг вымолвил молчаливый Блелинг, веслом показывая на южный выступ дома.

— Турчанки? — недоуменно переспросил Пфаненштиль.

— Ну да, турчанки. Вертмюллер привез ее с Востока. Я ее не раз видел. Красивая женщина! У нее золотая шапочка на длинных распущенных волосах; обыкновенно, когда я проплываю мимо, она прикладывает палец к губам, будто подзывает меня свистом… Но сейчас ее не видно в окне.

Вдруг протяжный крик раздался с берега:

— Блелинг! Собачий сы-ы-ын!

Вспыльчивый лодочник ударил веслами по воде так, что Пфаненштиля обдало тучей брызг.

— С тех пор как Вертмюллер снова в наших краях, этот его проклятый черномазый вовсю развлекается с рупором генерала. В прошлое воскресенье в трактире «Лев» его так напоили, что он валялся под столом. Потом этот трубочист ругается в рупор, так что слышно на несколько миль в окружности. Но завтра — я готов присягнуть — он снова будет с нами сидеть в кабаке. Скажи, пожалуйста, откуда мавр мог взять это ругательство? Здесь тоже грубо выражаются, но только совсем иначе.