Амулет

— Нет у тебя, что ли, никакого достоинства? Соприкосновение с цивилизацией губит тебя. Ты пьешь вино, точно христианин.

— Нет, ваша милость, игра… игра хорошая быль…

Мавр состроил при этом такую уморительную гримасу и так закатил глаза, что Пфаненштиль, несмотря на все свои усилия, не смог сдержать смех. Поняв, что его присутствие открыто, Пфаненштиль стыдливо выступил из-за дерева и приблизился к генералу со смущенным поклоном.

— Вам чего здесь нужно? — спросил тот командным голосом, смерив взглядом молодого человека с головы до пят. — Вы кто вообще?

— Я двоюродный брат… двоюродного брата… двоюродного брата… — запинаясь, произнес Пфаненштиль.

Генерал нахмурил брови, ожидая продолжения.

— Мой отец был Пфаненштиль, а моя мать покойная Ролленбуц…

— Вы что же, мне всю свою чертову родословную собираетесь пересказать? Что там двоюродный брат! Все люди братья. Убирайтесь к черту! — И Вертмюллер повернулся к нему спиной.

Пфаненштиль буквально оцепенел от генеральского приема.

— Фанен-стиль… — произнес по слогам мавр, как будто желая обогатить свой словарный запас.

— Пфаненштиль? — повторил генерал, становясь внимательнее. — Имя мне знакомо. Стойте, не вы ли сочинили ту диссертацию о символике «Одиссеи» которую я получил вчера?

Пфаненштиль утвердительно кивнул.

— В таком случае вы очень милый человек, — сказал генерал и взял его дружески за руку. — Мы должны познакомиться.

Глава IV

Вертмюллер провел гостя на веранду, усадил за стол и налил ему вина.

— Принял я вас, конечно, по-военному, но вы убедитесь в том, что хозяин я любезный, — сказал генерал. — Вы остаетесь здесь на ночь — даже не спорьте. Нам есть о чем поговорить. Видите ли, любезный, я с удовольствием читал вашу работу…

И Вертмюллер протянул руку за книгой, лежавшей в оконной нише нижнего этажа, образующего заднюю стену веранды; в эту книгу была вложена растрепанная диссертация Пфаненштиля.

— Но сначала я задам вам один вопрос. Почему вы на преподнесенном мне сочинении сделали надпись всего лишь в одну строку, вместо того чтобы откровенно посвятить его мне и написать это посвящение на чистом белом листе крупными печатными буквами? Потому что я не в ладах с вашими коллегами попами? У вас нет характера, Пфаненштиль, вы слабак.

Молодой человек попытался оправдаться тем, что его ничтожная работа не заслуживает такой чести — носить на своем заглавном листе имя знаменитого полководца и знатока литературы.

— Совсем не ничтожная, — возразил генерал. — У вас есть фантазия, вы сумели погрузиться в глубины моей любимой поэмы, как не всякому удается. Правда, некоторые ваши выводы абсурдны. Но с этим ничего не поделаешь: мы, люди, вообще тратим свои лучшие силы для достижения ничего не стоящих результатов. Если бы вы догадались вовремя спросить моего совета, я бы придал вашей диссертации такой оборот, который вызвал бы изумление и у вас самих, и у ваших поповских экзаменаторов, и у всей публики. Вы бы почувствовали, Пфаненштиль, что вторая половина «Одиссеи» отличается особой красотой и величием. Как? Возвратившийся домой путник подвергается под видом нищего бродяги оскорблениям у собственного очага. Как? Женихи стараются уверить самих себя, что он никогда не вернется, и все же чуют его присутствие. Они смеются, а их лица уже искажены предсмертной агонией — вот это поэзия! Однако вы правы, Пфаненштиль, какой толк в поэзии, если за ней не скрывается мораль. Раз Одиссей не может и не должен означать просто Одиссея, то кого и что он должен означать? Нашего Господа и Спасителя, грядущего судить живых и мертвых, — так доказываете вы, и так у вас и написано. Нет, Пфаненштиль, Одиссей означает любую истину, оскорбляемую самонадеянными женихами, то есть попами, которым она в один прекрасный день в своем победоносном облике пронзит сердце. Как вам это нравится? Вот какой оборот вам следовало бы придать вашим мыслям. И, будьте уверены, тогда диссертация привлекла бы к себе всеобщее внимание.

Пфаненштиль затрепетал при одной мысли о том, что его символике можно придать такой кощунственный оборот. Он был наивен и не сумел распознать иронию в словах старого насмешника.

Чтобы избежать затруднительной необходимости давать ответ вольнодумцу, Пфаненштиль взял в руки пергаментный том, которым Вертмюллер размахивал во время своей речи. Это было старинное издание «Одиссеи». Пфаненштиль благоговейно стал изучать титульный лист древней книги. Вдруг его глаза широко раскрылись от изумления и ужаса. Он заметил на поле слева, возле герба венецианского книгопродавца, слегка выцветшие, размашистым почерком написанные строки, гласившие: «Книгой по праву владеет Георг Енач».

Молодой человек отбросил книгу, как будто от нее пахло кровью. В то время кости народного вождя Енача тлели уже десятилетия в земле под собором в Куре; между тем его образ во времена покорности, времена, чуждые патриотизма, принял искаженные, отталкивающие черты, так что от его подлинной личности ничего не уцелело. Его считали отступником и кровопийцей, а Пфаненштилю он казался просто чудовищем.