Ана Ананас и её криминальное прошлое

Пристальное внимание полицейских с «Вахты Давида» к моей персоне понятно. Всю неделю я болталась по городу. Слонялась днями, ночами и на рассвете, шаталась даже тогда, когда заядлым посетителям полночных водка-баров хочется спать. Само собой, я постоянно попадала в поле видимости патрулирующей службы «Вахты Давида». Ведь это только так кажется, что всем на Репербане на тебя начихать. Но на самом деле все улицы здорово патрулируются. У здешней охраны правопорядка хватает головы на плечах, чтобы делать это без лишней помпы. Если они видят, к примеру, что Ходжа Озбей возвращается после школы без куска чего-то там экспериментального несколько дней подряд, то рано или поздно примутся наводить справки. Барсук любил рассказывать, как его однажды случайно занесло в эротический паноптикум «Тиволи» за бесплатным мороженым, а вернулся он в сопровождении трёх взрослых полицейских, которые сдали его на руки старшему Барсуку. Наверняка, что-то подобное происходило сейчас со мной. Хорошо хоть вместо трёх полицейских мной занимается бабушка Дульсинея!

Постепенно рассказ о себе начал доставлять удовольствие. Выдавливать из себя объяснения оказалось гораздо интереснее, чем до бесконечности их переживать внутри. Через час я почувствовала, что окончательно выговорилась.

– А началось все с ланчбокса. – заключила я. – Ненавижу пустые ланчбоксы. И Берту Штерн. Её ненавижу больше всех.

– Знаешь что Ана Ананас. Возвращайся-ка ты лучше домой, – стальной голос полицейской бабушки перестал быть колючим и доставучим. – От Берты Штерн, какой бы она не была, больше толку, чем неприятностей.

– Ладно.

Я послушно напялила на спину рюкзак и собралась уходить.

– Скажи, ты уже подросток? – остановила меня Дульсинея Тобольская.

– Наверное, да, – протянула я неуверенно.

– Не всегда можно по внешнему виду понять. Бывает так, что минута разницы в возрасте имеет значение…

Я не поняла, к чему она клонит.

– Если ещё не настоящий подросток, то думаю, ты к этой Берте быстро привыкнешь. – объяснила Тобольская.

При мысли о том, что придётся привыкать к Берте Штерн, я наступила сама себе на ногу и заныла. Наверное, я всё же подросток.

Дульсинея внимательно следила за моей реакцией.

– Можно я ещё немного поночую у друзей? – взмолилась я – Ещё пару дней. Пока не привыкну к тому, что Берта живёт у нас? Понимаете, она очень тощая. И татуировки на ней меня раздражают. Они честные. Но отвратительные.

– Хорошо, – сказала Дульсинея. – Только имей в виду, что у тебя не так много времени.

Видя, что я совсем опустила нос, старуха добавила.

– Ты хотя бы точно знаешь, кто твой отец. Это уже неплохо.

– Мой отец – политический беженец – с гордостью ответила я.

Дульсинея записала что-то в блокнот и исчезла.

После разговора с Дульсинеей Тобольской я принялась валять дурака прямо на улице. Скорее, от нервов, а не от природной репербанской наглости. Я представила себе, что разговор с полицейскими не окончен. Потом изобразила на лице всю тяжесть своего криминального прошлого и прицелилась ей вслед из указательного пальца. Но игра в преступность уже перестала меня занимать. После разговора с Дульсинеей, я задумалась как бы половчее с этим покончить.

То, что мы похищаем людей и, скажем так, мучаем их, было очевидно. И каким бы не был Олли изворотливым, ясно одно – при бармалейских методах выслеживания, нашей банде долго не продержаться. Но, с другой стороны, ведь и Дульсинея тоже легко могла принять сторону нашей банды! Ведь написано же в завещании херра Павловского – «Все до единого жители Санкт-Паули.». Все до единого, понимаете? Значит «Вахта Давида» должна быть на нашей стороне!

В следующее воскресенье мы поймали ещё бару барист. Мы шли, наслаждаясь свободной от врагов улицы. «Супермен Чача» был закрытна железную дверь, фонарь облепили пауки, а на двери висел амбарный замок с надписью «Кэтлин любит Штрауса по полной». Такие замки влюблённые вешают себе на шею. Или на городской мост. Может, просто других замков в суматохе было не найти, а вешать надо.

К фонарному столбу прислонился тот самый пожилой господин, который выиграл тысячу в гусеницу у автомата капитана Озбея. Он грустно рассматривал вывеску и повторял вслед за ней: – Закрыто, чёрт побери… Закрыто…

16

Самое непереносимое время на Репербане – летом, когда вечерние сумерки перестают спускаться на город. Вывески и фонари на фоне летнего неба кажутся совершенно лишними. За зиму мы так привыкаем к искусственному освещению, что чувствуем себя неуютно, когда вывески не горят ярче рождественской ёлки. Обитатели Репербана щурятся в летние дни как вампиры – забытые на восходе, потерявшие ключи от квартиры вампиры или ещё каким-то образом отлучённые от домашних дел упыри.

Такими вампирами сейчас были мы – я, Ходжа, Олли Барсук и Бюдде. От Олли Клингера можно было тянуть провод, чтобы удостовериться, что он не окончательно перегорел. Бюдде в такие дни начинал нервно моргать правым глазом. Ходжа – левым. Особенно нервным, мрачным и измочаленным казался Барсук. Мрачнее Барсука была только последняя туча перед затяжной хорошей погодой.