Анарео (СИ)

Пришла пора перерождения и я отложила наказание; мне следовало умереть, чтобы возродиться вновь в отложенном мной яйце. Такова природа моего рода, чье существование длилось веками, пусть и в единственном обличье, пока в пещеру, где зрел зародыш, не пришел человек.

Человек вынес яйцо на белый свет, и обрек меня тем самым на недели мучительных страданий. Знаешь, как страшно и больно корчиться в своей скорлупе, не имея возможности выйти, не имея возможности воспользоваться своей силой? — длинная, суставчатая нога прикоснулась к паутине, запутывая сеть еще сильнее, и Крину замутило от ужаса.

— Теперь знаешь, верю, — жуткие, холодные глаза смотрели пристально ей в лицо, и антару больше всего на свете хотелось умереть, чтобы не чувствовать нечеловеческой тоски, переливающейся из чужого сознания в её собственное. — Охотно верю.

Существо вновь отодвинулось, чтобы полюбоваться висящей пленницей, и продолжило:

— Может быть, возродившись, я бы оправилась, однако вам мало было чужих страданий — вы впервые за много лет решились покинуть остров и увезли зародыш вместе с собой. В чужой земле, лишившись нужной пищи и магии, я не смогла вовремя покинуть оболочку. А когда срок все же настал, вы испугались. Испугались смертей, боли, страха, появляющегося при прикосновении к яйцу — и поняли, что сотворили зло. Кто-то унес зародыш в эту пещеру и заложил её камнем, надеясь, что никто никогда не найдет то, что вы привезли с острова.

Вы искалечили меня. Вы искалечили! Вы сделали меня бесплодной, оставили умирать, — яростно шепчущий рот, шевелящийся в страшном панцире, оказался совсем близко. — И ты говоришь, что вы никого не трогали?

— Я не знала, — слезы текли по побелевшим щекам; Крине хотелось кричать от страха, боли, гнева, тоски, которые чудовище пропускало через нее. — Я ничего этого не знала!

— Слушай же, мерзкое порождение своих предков, слушай, ничтожное человечишко. — Шепот подобрался, превратился в глухие, тяжелые удары, звучащие внутри головы. — Смотри, как умрет твой род в мучительных корчах, как освободится эта земля от присутствия ненавистных чужаков.

Тогда я сумела найти брешь в ваших душах; следовало только подождать подходящего случая. Заронить нужные мысли оказалось довольно просто; я лишь повернула, подправила руку на нужный путь… Вы сами, собственными руками создали мне армию. Армию не для войны; армию, чтобы искоренить порок. Я высосу их тела досыта, высосу их кровь, наполненную магией — и тогда, тогда смогу переродиться.

И ты увидишь, увидишь, перед тем, как умереть.

Даже сквозь мрак, царивший в голове, Крина поняла, что она говорит о стражах. И через волны судорог, проходящих по телу, через леденящий страх и чудовищную боль, терзавшую её, антар вдруг вспомнила: Рист.

Глава пятьдесят вторая

Город молчал.

Подобравшись в немом оцепенении, глядел на растерянных, ползающих по серым тоскливым улицам, точно муравьи, горожан. Жителям передалось его настроение: они неохотно расходились по домам, подчиняясь местами все же восторжествовавшим рикутским дубинкам, но больше кучковались, переглядывались, переговаривались. Искра бунта медленно, но верно угасала.

Подземные толчки нанесли урон в основном старым кварталам; там, где черепица давно подлежала замене, а старые деревянные перекрытия прогнили насквозь, разрушения были особенно заметны. Трухлявые столбы, поддерживавшие заборы, не выдержали и сдали позиции; в этих участках потемневшие от дождей ограждения пострадали особенно сильно, наклонившись к земле и усердно подталкивая к этому соседние доски. Почти по всей столице грунт, не прикрытый брусчаткой и дорожным покрытием, был усеян мелкими трещинами и небольшими разломами.

Беспросветный туман решил наконец рассеяться; поднимаясь вверх истрепанными лохмотьями, он оставил на каменной мостовой капли инистой росы, будто обещая вернуться к вечеру.

Солнце в тот день так и не вышло.

* * *

Ближе к центру города, в просторном кабинете, обшитом лакированными сосновыми досками, в удобном, но потертом велюровом кресле сидел человек.

Бесстрастное лицо его ничего не выражало; серые глаза задумчиво смотрели на маленькую деревянную статуэтку ящерицы, вольготно расположившуюся напротив; пальцы выстукивали по гладкой поверхности столешницы одному ему ведомый ритм. На планке черного рукава красовались четыре белых полосы — символ того, что носящий униформу достиг высшего чина среди рикутов.

«Надо бы убрать ящерицу, — мельком подумал он, — клан презиса скоро сменится».

Нетерпеливый звонок нарушил его уединение. Акин легко поднялся, перегнулся через весь стол, поймал аппарат крепкой ладонью:

— Слушаю.

На другой стороне говорящий докладывал об обстановке.

— Район папертас практически весь зачищен. Пришлось сильно повозиться — сами понимаете, голытьба…

— Ближе к делу, — сухо оборвал его командующий. — Что с медиками?

— Медицинские корпуса почти наши. Держим курс на новый квартал.

— Сколько районов вы уже привели в порядок? — напрямую спросил Акин.

После непродолжительной паузы собеседник нехотя сообщил:

— Четыре.