Анархизм и другие препятствия для анархии

Разумеется, следующий поворот колеса, индустриализация, принес больше работы, причем более монотонной, чем все, что до того рабочие испытывали как класс. В индустриальной армии добровольцев не было. Первоначально фабричные работники в Америке, в большинстве случаев даже не были формально свободными: работали женщины и дети, которых послали на фабрику законные властители, мужья и отцы. Фабрики Севера, как и плантации Юга, стояли за, так сказать, труд слуг. Гораздо позже продолжительность труда на время уменьшилась, поскольку профсоюзные организации и разнообразные реформаторы включили сокращение рабочего дня в свою программу. Тот восьмичасовой рабочий день, которым мы по официальной версии теперь пользуемся — это то, за что анархисты Хеймаркета отдали свои жизни в 1886 году. Однако Новый Курс утвердил как закон сорокачасовую рабочую неделю и тем самым похоронил неделю тридцатичасовую, предлагавшуюся тогдашним сенатором ХьюгоБлэком (позднее членом Верховного суда), после чего профсоюзы выкинули сокращение рабочего дня из списка приоритетов. В последние годы рабочие выкинули из своего списка приоритетов профсоюзы. Что посеешь, то и пожнешь.

Несмотря на прогресс технологий, в последние полвека не только не уменьшился рабочий день — увеличилось количество лет, отведенное в нашей жизни на работу. Дело в том, что все больше людей доживает до пенсионного возраста. Что значит, что Система получает от нас больше рабочих лет: средний американец мужского пола работает сейчас на восемь лет больше, чем в 1900 году. В XVIII столетии рабочий, который доживал до этого, заканчивал свои дни в богадельне; в ХХ-м тот, кто дожил, оказывается в доме для престарелых — одинокий, терзаемый медицинской техникой. Прогресс, однако.

Самое неприятное я приберег напоследок: женский труд. В наше время работающие женщины (а сейчас большинство женщин работает по найму, вне дома) находятся в худших условиях, чем когда бы то ни было. Они по-прежнему, как и в доиндустриальные времена, выполняют всю домашнюю работу и к тому же работают за зарплату. Массовое за последние двадцать лет вступление женщин в ряды занятых (работали они всегда, но неоплачиваемый труд, как это ни безумно, за работу не считается) сильно увеличило для них общее рабочее время, а тем самым увеличило среднее рабочее время вообще (никто же не думает, что мужчины стали работать меньше}. Даже если полностью устранить половую дискриминацию — что кажется перспективой весьма отдаленной — уравненные в правах работницы все равно будут нести непропорционально большое бремя «теневой работы», в терминологии Иллича, то есть «неоплачиваемого труда потребителя, который добавляет к стоимости товара столько, сколько нужно, чтобы сделать товар полезным для потребляющей единицы». Законы о гражданских правах не проникают и не могут проникнуть внутрь семьи. Если в истории работы и есть какая-то эволюционная логика, то это логика, по которой на женщин возлагают все более тяжелое трудовое бремя. Феминизм, который не возражает безусловно против работы как таковой, — это не феминизм, а обман.

Мир цивилизации, мир истории — это прежде всего мир работы, объективно и субъективно. Вердикт присяжных о том, что работа субъективно значит для работающих, уже вынесен: она болезненна и ее ненавидят. Объективно она становится все хуже — учитывая все, что теоретически могло бы ее улучшить. С конца XIX века большая часть работы «деквалифицирована», стандартизована, отуплена, разбита на куски, лишена естественных связей, проходит под полицейским контролем и надежна защищена от экспроприации пиратского типа. Чтобы захватить и удержать хотя бы одно рабочее место, рабочим придется захватить их все.