Анасейма

Самым большим шоком для Инны стало открытие, что родители в течение года постоянно кому-то одалживали деньги, и зачастую возврата не требовали. Инна эту традицию оборвала на корню. Просто требовала у очередных просителей вернуть предыдущий долг. Вместе с иссякнувшим источником дармовщины истончился и поток любителей настойки на ореховых перегородках.

Ещё в середине осени Счастливчик торжественно зачехлил чудо-аппарат и перешёл на полезные чаи. В феврале сила воли дала сбой, и в гараже состоялось торжественное открытие первой бутылки домашнего самогона. На дегустации присутствовал только Фёдор, он и сподвиг Счастливчика нарушить клятву.

Татьяна только тяжело вздохнула, не ругалась и не стыдила: на её памяти подобное происходило уже раз пять, она только и надеялась, что трезвый период продлится несколько дольше.

В этом году Дуги гостил целую неделю, разучил с Мариной новую песню, о моряке, который, после кораблекрушения выбрался на остров и ел с костей собственную плоть, чтоб не умереть с голоду. Марина даже перестала фыркать, все песни у Дуги отличались мрачностью и какой-то обречённостью. Она привыкла к этому и требовала ещё больше жути.

Как он и обещал, пальцы подросли, окрепли и с грифом справлялись гораздо лучше. Однажды Марина решилась открыться Дуги и рассказать, что собирается дрессировать дельфинов. С него тут же слетел налёт доброжелательности, лазурные глаза сверкнули почти хищно.

– Хочешь быть надзирателем в тюрьме? Не думал, что Анасейма на такое способна.

Марина растерялась.

– Ты ошибаешься. За дельфинами там хорошо ухаживают, они дружат с людьми, им там нравится.

– Тогда почему в неволе они живут в три раза меньше? Не выдерживают такого счастья?

Марина отложила гитару.

– Никто их там не мучает.

Дуги горько ухмыльнулся.

– Не уходи, Анасейма. Я тебе спою песню о дельфине, застрявшем в сетях.

Марина снова села, продолжая хмуриться и злиться на Дуги за то, что он разбередил ей душу неприятными переживаниями.

Пока он играл, Марина присматривалась к его обветренному лицу и растрепанным волосам и впервые задумалась, откуда он приезжает, где он живёт долгие месяцы, пока не появится у них на пороге с гитарой за плечами? И почему он такой? Что должно было случиться в его жизни, что он выбрал существование нелюдимого отшельника?

В начале июля Марина заволновалась не на шутку. Счастливчик молчал. Не признавался, приедут ли в этом году московские гости. Его скрытность в равной степени могла означать и то, что он боится расстроить своих девочек, и то, что готовит им сюрприз.

К этим переживания добавились внезапно проснувшиеся комплексы. Впервые Марина не чувствовала себя лёгкой и свободной, скорее, некрасивой и нелепой. Это было так непривычно и так неприятно, что она всё больше времени стала проводить в одиночестве у моря. Рядом с Алсу ощущение собственной корявости возрастало в разы. Она даже пыталась подражать то маме, то сестре. Проснулось неудобное и неотступное желание нравиться и вызывать восхищение. За это стремление обратить на себя внимание Марине было стыдно и неловко. Теперь Алсу, вечно сомневающаяся в красоте, не казалась ей смешной.

Татьяна заметила странное настроение дочери и её метания, попыталась завести доверительный разговор, но Марина невежливо оборвала её, заметив, что жизнь в одной комнате со старшей сестрой – это лучший наглядный пример, и она и так уже всё знает, даже больше, чем хотелось бы. Марина лукавила. Откуда берутся дети, она, естественно, узнала довольно рано, посещения нудистского пляжа обеспечили экспресс-обучение. К процессу размножения относилась даже слегка философски, воспринимая его как признак живого организма. Так их учили на уроке биологии: растут, питаются, дышат, размножаются. А вот то, что касалось чувств и всего, что предшествует сексу, попадало для неё в разряд неизученных белых пятен на карте. И её любимое море не могло ей в этом помочь, разве что дарило ненадолго успокоение.

Вопросы толпились и распирали изнутри, но задать их маме Марина не могла. Стоило остаться с ней наедине, как в голову лезла сцена двухлетней давности, увиденная в кухне соседа. Улыбки, адресованные Счастливчику, теперь казались двуличными, неискренними, но больше всего мучали неприятные догадки, что Фёдор мог быть не единственным, с кем любезничала мама. Любого мужчину, который млел от красоты матери, она подозревала в порочной связи с ней.

С каждым днём ожидание семьи Ибер всё больше напоминало пытку, Марина не понимала, что с ней творится, и металась, как чайка над морем.