Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским

– Ты начал о «Мастере и Маргарите»…

– Да, мне как-то приснилось, что Элем Климов снимает этот фильм. А Лариса Шепитько, его жена, играет Маргариту…

И я играл. В жизни не угадаешь кого… Финдиректора Римского. Помнишь сцену, когда он один в варьете, и Бегемот с Азазелло начинают его сводить с ума? Бегемотом был Миша Кононов, а Азазелло – Ролан Быков. Мне было и смешно, и страшно… Я проснулся, посмеялся, а сам весь в поту – превращения этих чертей были жутковатыми. Закурил, стал думать… Конечно, сыграть бы Понтия Пилата – вот было бы счастье актера… И какую-нибудь комедийную роль тут же – ну, например, председателя акустической комиссии Аркадия Аполлоновича Семплеярова. Помнишь, на вечере Воланда он требует «разоблачений» фокусов?

– Помню. Фагот его просьбу выполняет – говорит, что вчера вечером он был не на заседании акустической комиссии, а у одной актрисы. Вот тебе и «разоблачение».

– Да-да. А Воланд кто был, знаешь?

– Нет, конечно.

– Марлон Брандо… Ну, ладно, размечтались…

– В кино ты снимался почти двадцать лет. Не один раз тебе приходилось играть людей творческого труда. Это случайно?

– Не знаю… Но я с радостью брался за эти роли; по-моему, тут большое значение имело то, что наш предок – летописец и иконописец, отец – журналист, ты – писатель.

– Когда я узнал, что наш пращур Захар Солоницын был летописцем, я испытал чувство гордости. А ты?

– Конечно! Это помогло мне бороться за первую мою роль в кино, играть ее… Снимали во Владимире, Суздале, Пскове, Андрониковом монастыре… И мне казалось, что там же ходил и Захар Солоницын… Меня еще поразило то, что я тогда, в пору юности своей, в пору овладения профессией, в Андрониковом монастыре случайно натолкнулся на могилу Федора Волкова.

– Я сейчас подумал, что не знаю, какой твой любимый цвет. Я спросил тебя об этом на улице, когда мы грелись на солнышке, а ты не ответил…

– Я задумался… Потом обратил внимание, с какой тоской на меня посмотрела женщина… Ладно. У меня нет определенного любимого цвета. Сначала мелькнул желтый, а потом я подумал: почему желтый? Понимаешь, каждый цвет красив… Я вспомнил свои доски. У меня бывало желание – после трудных репетиций, после спектаклей или съемок – расслабиться, и я брался за доски… У меня было желание расписать обыкновенную кухонную доску. Я брал краски, которые раньше были закуплены, и вдруг видел, что из тех красок, которые у меня были раньше, осталось всего несколько. Или есть только одна. Но если было желание писать, то эта единственная краска – зеленая, к примеру, – мне очень нравилась. Я находил разную бижутерию, стеклышки, начинал расписывать, клеить, монтировать бижутерию и создавал нечто. И единственная краска начинала звучать… Интересно, что именно такие доски больше всего и нравятся. Вот сейчас вспомнил Бараташвили. Знаешь его стихотворение о синем цвете?

– Знаю, но не наизусть. Прочтешь?

– С удовольствием…

Цвет небесный, синий цвет,
Полюбил я с малых лет.
В детстве он мне означал
Синеву иных начал.

И теперь, когда достиг

Я вершины дней своих,
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.

Он прекрасен без прикрас.

Это цвет любимых глаз.
Это взгляд бездонный твой,
Напоенный синевой.

Это цвет моей мечты.

Это краска высоты.
В этот голубой раствор
Погружен земной простор.

Это легкий переход

В неизвестность от забот,
И от плачущих родных
На похоронах моих.

Это синий, негустой

Иней над моей плитой.
Это сизый, зимний дым
Мглы над именем моим.

(Перевод Б. Л. Пастернака.)

…Как много дано поэзии! Как много дано большому таланту! В самые трудные минуты жизни меня спасала именно поэзия.

Часто, задумываясь над ролью, не находя ответа на вопросы, я обращался к любимым поэтам и у них находил ответы. «Любите живопись, поэты», – сказал Николай Заболоцкий. А я бы сказал: «Актеры, любите поэзию!» Да-да, именно ей дано быть рулевым в жизни, она всегда помогала мне…

– Ты бывал по меньшей мере в ста городах. Какой из них твой самый любимый, я тоже не знаю.

– Много поездив, я более всего полюбил Ленинград.

– А вот с понятием «Россия, Родина» – какой город встает перед глазами?

– Такого города не возникает.

– Может, деревня, пейзаж?

– Вспоминается Волга, Зеленый остров под Саратовом. Снится и вспоминается Саратов, но по-настоящему я полюбил Ленинград. А понятие «Родина» – это более чем город, это Владивосток – Брест, Мурманск – Кушка. Я бывал в этих городах, я пересек все пространство великое наше с севера на юг, с востока на запад, да еще в других самых разных направлениях. Другой такой потрясающей страны нет нигде в мире.