Анатомия книжной реальности

52. Итак, действительно, и Пиноккио и Константин Левин не существуют, если мы возьмем за отправную точку реальность, и, действительно же — оба они существуют, если мы за отправную точку возьмем вымысел. Они оба не существуют, поскольку в реальности ни того, ни другого нет, и она оба существуют, поскольку созданы талантливыми писателями, следовательно, созданы убедительно, а убедительно в данном случае и означает ни что иное как то, что нас убедили в том, что они существуют. Но разница между Константином Левиным и Пиноккио все же есть, и состоит эта разница в том, что Константин Левин правдоподобен, а Пиноккио — нет, по той простой причине, что Константин Левин — человек, а Пиноккио — деревяшка. Как бы мы ни примеряли к Левину слова Набокова об уникальных открытиях Толстого в отношении «движений его мышц и мысли» — все равно Левин остается вполне земным человеком, и, если иногда понять его не так уж просто, то ведь и вообще-то непросто понять многих и многих людей [10]. Могут возникать кое-какие проблемы с оценкой тех или иных действий и мыслей Константина Левина, но нет никакой проблемы в том, чтобы увидеть в Левине человека среди других людей, что и делает его правдоподобным; убедительным же его делает гений Толстого. А вот попробуйте увидеть человека в Пиноккио и, я гарантирую вам, некоторые проблемы у вас сразу же появятся. Надеюсь на это, во всяком случае. Ведь, чтобы быть человеком «из плоти и крови», Пиноккио элементарно не хватает ни плоти, ни крови (конечно, я не забываю, что в итоге Пиноккио стал-таки человеком, но об этом мы еще вспомним в свое время). Коллоди говорит: «Жил-был кусок дерева» — и этого вполне достаточно, чтобы понять разницу между сказками и реалистической литературой, ведь если бы куском дерева в конце концов вдруг оказался Константин Левин, то все читатели были бы немного удивлены. Точно так же, если бы у реального человека сгорели ноги, то, боюсь, подобную неприятность трудно было бы легко поправить, выстрогав ему новые.

53. Да, нельзя не согласиться с тем, что писатель выдумывает создаваемый им мир (выдумывает, создавая), но и миры эти отличаются друг от друга — все по тому же основанию вероятия или невероятия (правдоподобия и неправдоподобия) фактичности. Раскольников живет в Петербурге и, сколь бы причудливо-фантастичным ни был этот город, который Достоевский придумывает настолько, что его и называют «Петербургом Достоевского», и все-таки это узнаваемый всеми петербуржцами Петербург (то же можно сказать и о «Лондоне Диккенса») — придуманная же фактичность, остающаяся правдоподобной, не только не противоречит реализму, но и, как было показано, совершенно необходима для того, чтобы реалистичность стала убедительной (чтобы правдоподобие стало основой Правды жизни). А вот Арагорн с Гэндальфом живут в Среднеземье — но такой страны нет на карте мира. Да что там карта мира — нет даже и такого мира, соответственно нет и таких стран, как Шир, Гондор, Мордор и т. д. Разные типы фактичности — разные литературные направления. Вымысел делает возможным убедительность невероятия (откуда и берутся сказки), однако, тот же вымысел дает писателю полное право оставаться в рамках правдоподобно-выдуманной фактичности — откуда и возникает вся реалистическая литература. Итак, Ахиллес обогнал таки черепаху, хотя для этого и потребовалось чуть больше усилий, чем могло показаться (что потребуется) на первый взгляд.

VII. Борьба фантазии с реальностью

54. Это было своего рода затянувшееся лирическое отступление, последовавшее за разоблачением тезиса о том, что реалистические произведения — такие же сказки как и сами сказки. И я бы даже сказал, что куда больше здравого смысла в другом утверждении — а именно, что сказки в большинстве случаев вовсе не так безнадежно далеки от реальности, как это кажется на первый взгляд. Да, утвердив возможность невероятия фактичности, мы надежно утвердили свободу полета и прочих чудес. Но все здесь не так радужно. Вообще, это только кажется, что фантазия открывает перед писателем какие-то необозримо-удивительные возможности — ведь он может написать обо всем, что взбредет ему в голову. В самом деле, как писатель-реалист, придумывая новую фактичность, удерживает перед глазами фактичность реальную, так сказочник обладает прерогативой черпать из колодца ничем не ограничиваемых вольных допущений. Но ограничений тут много больше, чем может показаться — реальность всегда заявляет о себе. Вполне зримый отпечаток реальной фактичности почти всегда прослеживается и на уровне фактичности невероятной.

55. В качестве модельной истории в плане ее чистой чудесности я предлагаю взять «Правдивую историю» Лукиана. Эта история и ценна в первую очередь тем, что Лукиан словно бы ставит некий эксперимент — как далеко может зайти человеческая фантазия в ее чистейшем виде: