Анатомия книжной реальности

57. Итак, я думаю, что мы приобрели некие совершенно фантастические факты в достаточном количестве, чтобы теперь подумать, что нам с ними делать. И главный вывод, который напрашивается после знакомства с этими фактами можно представить в виде следующего тезиса: фантазия в своем чистом воплощении всегда клонится к абсурду. То, что к абсурду, во всяком случае, клонится повествование Лукиана, я думаю, доказывать не следует — если кто с этим не согласен, его не переубедишь, а факты говорят сами за себя. Что следовало бы доказать, так это уместность слова «всегда» в сочетании со словом «клонится». А чтобы доказать эту уместность, полезно сформулировать другой тезис, а именно: самая буйная фантазия пользуется имеющимися в наличии понятиями. Процитирую отрывок из только что цитируемого отрывка:

«Пища Селенитов одинаковая: разведя огонь, они жарят на углях лягушек, которые в большом количестве летают у них по воздуху. Селениты усаживаются вокруг огня, точно за обеденный стол, глотают поднимающийся от лягушек дым и таким образом насыщаются. В этом заключается все их пропитание».

Здесь мы, несомненно, имеем дело с чем-то, чего никак не может быть. Вместе с тем в этом отрывке нет ни одного понятия, которое было бы нам непонятно. Пища, огонь, угли, лягушки, воздух, обеденный стол — во всем этом нет ничегошеньки волшебного. Опять-таки, если мы попадаем в город, населенный светильниками, то, хотя представить себе такой город наяву и невозможно, но вот представить себе по отдельности город и светильники — с этим как раз никаких проблем нет. Далее, конечно, можно сказать, что ведь и невозможно пользоваться теми понятиями, которых нет, и даже если мы вводим новое понятие, то как раз для того, чтобы пользоваться им как чем-то понятным. Но в том-то и состоит проблема для фантазии. Фантазия хочет выйти за пределы того, что возможно, понятия же о реальности и составляют сферу возможного. Таким образом, фантазия переводит возможное на язык невозможного — с точки же зрения возможного этот перевод неизбежно клонится к абсурду, поскольку он, пользуясь понятиями реальности, отказывается признавать эту реальность, что само по себе абсурдно. Итак, теперь можно доказательно повториться: фантазия в своем чистом воплощении всегда клонится к абсурду. Лягушка — это реальность, летающая птица — это реальность; летающая лягушка — это очень странно, а глотание дыма от лягушек с целью насыщения — явный абсурд.

58. Если уж речь у нас зашла об абсурде в сочетании со сказочностью, то абсурдно было бы не вспомнить о двух абсурдистских сказках Льюиса Кэрролла, приводить названия которых, я думаю, тоже было бы абсурдно. Да и вообще — если вокруг героя все превращается в трагедию, то вокруг Алисы все превращается в абсурд. И, если уж говорить о глотании дыма от лягушек как об абсурде, то в контексте приключений Алисы можно воскликнуть: «Разве это абсурд! Читали мы такой абсурд, по сравнению с которым этот разумен, как толковый словарь». Если словарь, конечно, толковый… При этом Льюис Кэрролл заходит по пути абсурдизации действительности так далеко, как это только возможно. Это касается и используемых понятий, — лучшей иллюстрацией здесь является знаменитое стихотворение «Бармаглот» — ведь понять, о ком или о чем это стихотворение совершенно невозможно. Или возможно? Лучше Алисы, тут, пожалуй, не скажешь:

«– Очень милые стишки, — сказала Алиса задумчиво, — но понять их не так-то легко.

(Знаешь, ей даже самой себе не хотелось признаться, что она ничего не поняла.)

— Наводят на всякие мысли — хоть я и не знаю, на какие… Одно ясно: кто-то кого-то здесь убил… А, впрочем, может и нет…»

(Льюис Кэрролл. «Алиса в Зазеркалье». Гл. I).

Но вот что весьма и весьма характерно, так это совместные попытки Алисы и Шалтая-Болтая все же расшифровать этот стих и упорядочить-прояснить — пропорядочить, так сказать — подойдет ли такое слово-бумажник? [11] — тем самым всех мюмзиков и шорьков. Разум требует пояснений, даже находясь в рамках заведомого абсурда — такова уж участь разума, и, соответственно, человека, как немного (или иногда), но разумного существа.

VIII. Реалистическая доминанта