Анатомия любви

К психологу она не зашла, решила, что сделает это через три дня, когда вернется на работу. С Владом Александровским удалось договориться без проблем, тот с удовольствием согласился подменить ее на операции с Кайзельгаузом.

«Теперь нужно как-то незаметно прошмыгнуть к выходу, чтобы не наткнуться на Семена, — думала Инна, направляясь к выходу из корпуса. — Очень некрасиво получилось, как будто я специально отпросилась, чтобы на его первой операции не стоять».

Разумеется, ей не повезло — на Семена она в буквальном смысле налетела в одной из аллей, и пришлось объясняться, а потом бежать стремглав, словно дезертир с поля боя.

«Теперь он будет думать, что я сделала это нарочно, — с досадой думала Инна, выйдя за шлагбаум и ожидая такси. — Неудобно получилось… Но это лучше, чем если бы что-то пошло не так. Ничего, потом как-нибудь разрешится…»

Она хотела поехать в лагерь за сыном, но потом подумала, что Даня не будет рад ее приезду, тому, что она оторвет его от повседневных занятий и игр с друзьями, а после разговора о запрете на поход это было, конечно, не самое удачное решение. Да и с этим походом, конечно, нужно что-то решать, а посоветоваться не с кем. Матери она ни за что не расскажет о своих опасениях, к чему волновать пожилого человека, а с дочерью после вчерашнего вообще вряд ли можно о чем-то говорить.

«Ну и натворила я дел, — с тоской думала Инна, глядя в окно машины. — Как теперь быть с Алиной, не представляю… И Даня с его походом… отпущу — вся изведусь, не отпущу — он станет вести себя как Алина, начнет врать и скрывать… Что мне делать, как теперь во всем этом разбираться?»

Дочери по-прежнему не было дома, она даже не появлялась, это Инна поняла, едва переступив порог квартиры. Тревога внутри все нарастала, а пойти с этим было не к кому — даже в полиции еще не примут заявление об исчезновении.

При воспоминании о полиции Инну передернуло — ее опыт столкновения с сотрудниками был скорее отрицательным, и повторять его не очень хотелось. Но если Алина не появится, выбора не останется.

«Хоть бы позвонила, — в очередной раз без результата проверяя телефон, думала Инна. — Ну ладно, звонить не хочешь — пришли сообщение, что жива. Нет же — ей непременно нужно, чтобы я нервничала и чувствовала себя виноватой… Почему я всю жизнь перед кем-то в чем-то оправдываюсь? Всегда виновата, а в чем, сама не пойму».

Чувство вины на самом деле преследовало Инну почти все время, что она себя помнила. Сперва в детском саду — она ненавидела манную кашу, комкастую, приторно-сладкую, в буквальном смысле застревавшую в горле. Но воспитательница Елена Геннадьевна, молодая женщина с лицом немецкой резиновой куколки, не выпускала из-за стола никого, кто не показал ей чистую тарелку. Инна могла просидеть так до начала занятий или до того момента, как нужно было идти на вечернюю прогулку, если кашу давали за ужином. Это было очень унизительно — вот так сидеть на глазах у всей группы и молча ронять слезы в тарелку с ненавистной кашей, и Инна научилась прятать ее в карманах, а потом, прячась в туалете и отчаянно боясь быть обнаруженной и неминуемо наказанной, вываливать содержимое в унитаз.

Разумеется, однажды за этими манипуляциями Инну застала няня, заорала, как паровозная сирена, и за ухо выволокла «преступницу» в самый центр группы:

— Вы только гляньте, Елена Геннадьевна! Да это что же делается-то?! Их тут, понимаешь, кормят, а эта зараза кашу в унитаз вываливает! Да ты знаешь, что вон в Африке дети голодают?! — и она, вывернув карман, в котором еще оставалось немного каши, сгребла ее и намазала Инне на лицо.

Воспитательница, сидевшая за своим столом, громко сказала:

— Достаточно, Нина Петровна, я вас поняла, — и няня, все еще пылая от возмущения, удалилась в свою раздаточную. — А ты, Калмыкова, будешь до обеда вот так ходить. Я тебя отучу врать и еду выбрасывать.

Инна рыдала от стыда, стоя в кругу детей, которые показывали на нее пальцами и хохотали, ненавистная каша жгла щеки, как будто была не холодной субстанцией, а раскаленными углями.

Воспитательница разрешила Инне умыться только перед обедом, когда та уже даже не плакала, а тихо скулила без слез. Дети потеряли интерес к жестокой забаве довольно быстро, но Инна так и стояла посреди группы, вымазанная манкой.

За обедом она не могла есть, но понимала, что просто должна сделать это, если не хочет, чтобы наказание повторилось, потому с трудом впихивала в себя борщ и рыбу с картошкой. Во время тихого часа ее начало рвать, да так, что Елена Геннадьевна не на шутку испугалась, вызвала медсестру, а та велела срочно звонить родителям — все знали, что и отец, и мать Калмыковой врачи.

За Инной пришел папа, помог ей умыться и одеться и повел к себе на работу, благо его больница находилась всего в одной автобусной остановке от детского сада. Инна шла молча, молча же сидела потом в ординаторской приемного отделения, не прикасаясь к листкам бумаги и авторучке с множеством цветных стержней, выложенным перед ней на стол папой, которому срочно нужно было осматривать поступившего больного.