Анатомия текста

Не знаю, слышит ли меня Боренька, но весь мир по эту сторону стекла слышит точно. Это неприлично, конечно, до ужаса, но мне не важны сейчас никакие правила. Мы расстаемся навеки. В сотый и в последний раз. Навсегда… Итак, я окончательно решила жить дальше, а значит – жить без него. С ним – значило бы сделаться истеричкой, окончательно сойти с ума и умереть, как Марина Бесфамильная, или Камилла Клодель. А я боюсь умирать. Пробовала уже – тогда в больнице, перед операцией – не понравилось.

Боренька провожает меня в другую жизнь. Он знает, там – на конечной станции электрички –ждет совсем чужой, но очень надежный и правильный человек, с которым я останусь навсегда. /…гадкой лужею стекаю под ноги случайному прохожему./ Вы чем-то похожи с ним./ Он брезгливо поморщится, оботрет ботинок, / потом принюхается: много ли надо молодому, тоскующему./ Заберет в свое будущее…/

А сам Боречка, ничего – держится. Приложил лапищу к стеклу, смотрит сквозь пальцы задумчиво, улыбается в свою светлую бороду. Какие же у него все-таки странные руки! Огромные, но очень аккуратно сделанные, словно не рука, а образец руки. Это когда смотришь на них, так думаешь. А едва коснешься – наоборот, чувствуешь их предельно живыми. Потому что теплые всегда, и каждому твоему касанию отвечают страстно.

Боренька, словно ультрафиолетом, обрабатывает меня синими лучиками взгляда… Врачует. Он сейчас гармоничный и светлый, как крымская гора или как мудрец Волошин из бредней Бесфамильной. Я его такого очень-очень люблю. Но такой он теперь не часто. Иногда бывает неистовый, бешеный, злой, или, что еще хуже, отстраненный совсем, отсутствующий. Играет тогда какую-нибудь «Арию», но преподносит ее без глубины, а с одной только яростью. Такого Бореньку я пыталась исправлять, а надо было – бросать немедленно…

– Уходи! – кричу.

– Успею еще. – говорит он очень спокойно, не меняя выражения лица и лишь шевеля губами. Оказывается, сквозь стекло и так все прекрасно слышно… Я виновато оглядываюсь – все воровато отводят взгляды, будто и не смотрели на меня никогда. Злюсь до невозможности! Злюсь, что Борька сразу меня не предупредил. Это хорошо. Ведь, когда я злюсь – не так больно расставаться. И ему, и мне.

– Сонечка, – серьезно так говорит мой человек-гора из-за стекла. – Всем святым, что есть, умоляю. Не наделай глупостей. Верю в тебя…

И я преданно и серьезно киваю головой, по-детски машу ручкой и пытаюсь улыбаться. А мир уже раскачивается и тихонько куда-то плывет. То ли из-за моих слез, то ли потому, что электричка, наконец, тронулась, то ли и от того и от другого…

Объективный взгляд:

Если бы она удовлетворилась тем, чем являлась от природы, то стала бы мгновенно самой востребованной и желанной актрисой любого столичного ТЮЗа. Роли мальчишек всегда удавались ей на славу. На Питера Пена в ее исполнении ходили по многу раз и всегда хохотали до упаду и принимали клятвенное решение никогда не взрослеть. Когда-то давно Сонечка даже верила в свою артистическую карьеру в ТЮЗе, но потом сочла ее слишком легкой. Ведь пластичность, неисчерпаемый задор и вечная смешинка в глазах были даны ей от природы.

А потом юный зритель показался ей недостаточно глубоким. Сонечка захотела драмы, но та не приняла Сонечку… Оказалось, что маленькой, хрупкой актрисе со смешливым лицом и короткой непослушно курчавой рыжеватой шевелюрой никогда не дадут сыграть Клеопатру. Тогда Сонечка обиделась и вообще ушла из театра. Работала в офисах, в редакциях, даже в кафешках, но мечтала всегда об одном – сцена. Все краткосрочные попытки туда вернуться так и не принесли удовлетворения… Играть хотелось, но желанные роли не светили никогда. Потому она, конечно же, не упускала ни единой возможности поработать на публику.

Вот уже минут пять, как электричка в пути, а маленькая, напряженная фигурка Сонечки все стоит, застыв, у окна, старательно машет ручкой и, не мигая, глядит наполненными влагой глазами за окно.

Зря играет. Забитая электричка – далеко не лучшие подмостки. В слаженном хоре всеобщего безразличия едва различимо будет чье-то внимание.

Вдруг Сонечка резко разворачивается и с новым, одухотворенным и решительным лицом снова ныряет в толпу. Похоже, она нашла себе новую игру. Похоже, будет искать в ней спасение…

– Не могу по-другому! Не высижу! – развожу руками, оправдываясь перед окружающими. – Слишком медленно здесь. Не умею ждать…

Пробираюсь к тамбуру, причитая извинения и просьбы подвинуться. Отправляюсь в народ, на экскурсию. Это на время отвлечет, это вылечит…

Люди лениво поднимают глаза, всматриваются, недоумевая. Досадливо морщась, подчиняются моим просьбам-требованиям, бормочут вслед что-то неодобрительное. В каждой электричке давно заведен свой размеренный порядок пассажиризма, и люди не любят нарушителей.

Тихо-тихо, напеваю себе под нос, проассоциировавшееся:

/Здесь нас никто не любит, / И мы не любим их./ Здесь ездят на метро,/ Ну а мы не из таких, / Мы берем мотор, / Хотя в кармане голяк. / Мы киряем свой портвейн,/ Мы пьем чужой коньяк./