Андерсен

Между тем я проголодался. Дверь спальни заперта, но я так долго дёргал за ручку, что те решили наконец встать. Федерико открывает дверь, и ему стыдно за столь поздний подъём. Ведь он обещал заботиться обо мне неусыпно. Я немного похныкал, чтобы ещё усилить его чувство вины.

Муки совести у него такие сильные, что он чувстввует себя просто обязанным предложить мне что-то особенное. Сегодня после обеда он поведёт меня в зоопарк. И Макс, разумеется, с нами. Которая теперь не хочет больше называться Макс, а хочет быть Майей.

Ну-ну.

167

Люди чересчур серьёзно относятся к своим именам. Но ведь не станешь другим, если назовёшься по-другому. Если винную этикетку приклеить на бутылку с молоком, допьяна всё равно не напьёшься.

Смешнее прочих мне всегда казались люди, которые годами сидели в университете только ради того, чтобы потом добавить к своей фамилии титул доктора. Они действительно полагали, что сильно изменятся, если перестанут быть господином Червивцем, а станут господином д-ром Червивцем. Или господином тайным советником Червивцем. Червивец остаётся Червицем.

Коза остаётся козой.

Но хотя бы в армии это отлажено до совершенства. Сбрасываешь с себя гражданскую одежду вместе со своей фамилией, меняя её на чин. Господин штабсфельдфебель. Господин капитан. Господин генерал. Это очень разумное решение, по крайней мере у высших чинов.

В остальном же лучше оставаться при той фамилии, которая досталась тебе при рождении. Это проще.

Естественно, иногда такая фамилия начинает жать тебе в подмышках как плохо подогнанный костюм. Когда бы мы потом ни встречали Вальтера Хаармана из нашего класса, мы напевали песенку топорика, и он всякий раз сердился на это. Он и сам в наших головах стал немножко серийным убийцей только потому, что его однофамилец убил две дюжины молодых мужчин. Но ведь какой-нибудь Хаарман мог получить и Нобелевскую премию. Или золотую медаль на Олимпийских играх.

Новая фамилия редко когда необходима. Но если уж она понадобится, то действительно нужно стать другим человеком. Одних только новых документов недостаточно. В моей работе мне часто приходилось иметь дело с людьми, у которых документы были лучше настоящих. Но свои рефлексы они не подделали даже вполовину того. Обратишься к такому по фамилии, указанной в документах, у него нет автоматической реакции. Особенно после двух или трёх бессонных суток. Зато он вздрагивает, когда слышит свою старую фамилию. Он недостаточно основательно поработал над своей новой личностью.

Когда я стал Андерсеном, я сделал это лучше. Я всё продумал. Сама по себе фамилия неважна. Я мог бы назваться и Шмидтом. В моей роли это бы ничего не изменило.

Хотел бы я знать, хорошо ли я её сыграл.

Теперь меня зовут Йонас, и Федерико и Макс ведут меня в зоопарк. Федерико и Майя. Ну ладно, пусть будет Майя. Жираф остаётся жирафом, даже если на его вольере повесить табличку с надписью «лев».

168

Я не хочу здесь находиться. Это меня запутывает. Я не хочу этого.

Пусть бы они пошли со мной к птицам или к рыбам. Да пусть хоть к змеям.

Нет. К змеям не надо.

«Они внутри меня!» – так кричал тот человек со змеями.

Этого я не хочу.

Макс и Федерико хотят, чтобы я сознался. Чтобы я сказал, кто я есть на самом деле.

Я Андерсен.

Андерсен. Андерсен. Андерсен.

Нет, не Андерсен. Я Йонас.

Я маленький ребёнок. Безобидный. Я никогда не был никем другим.

Никогда.

Плюх-плюх.

Вот он трясёт решётку. Поначалу они ещё делают это. Колотят в дверь. Кричат. Потом затихают. Просто сидят.

Иногда они плачут.

А люди смеются. Очень много людей. Дети. Он трясёт решётку, а они смеются.

Я специально отдавал распоряжение, чтоб смеялись. Когда над ними смеются, это усугубляет действие ареста.

Решётка была сильнее его. Разумеется. Решётка всегда сильнее. Теперь он сидит на полу, опустив голову. Подавленный. Это подходящий момент для допроса. Поставить перед ним решающие вопросы. «Вы должны нащупать правильный момент», – всегда говорил я моим людям.

Всегда говорил моим людям.

Никогда не говорил.

То был не я. Я Йонас.

Йонас. Йонас. Йонас.

Я знаю, что он лишь самец обезьяны, но он похож на человека.

Я не хочу здесь оставаться.

Я кричу и отбиваюсь.

Я кричу.

Они в растерянности. Не знают, что случилось. Спрашивают себя, что они сделали не так.

«Я думал, все дети любят обезьян», – говорит Федерико.

«Ничего не поделаешь», – говорит Макс.

169

Мы поехали домой, и они рано уложили меня. Я этому только рад. Но не могу заснуть. Мне не даёт покоя вид той обезьяны, которая трясла решётку. Мне не дают покоя те картины.

Заключать в тюрьму – ремесло взыскательное. Камера должна подходить заключённому как ботинок ноге. Требуется снять мерку и удостовериться, что он действительно жмёт.

Когда я занял эту должность, темнота считалась особенно действенной – суеверие, которое не выдерживает практической проверки. Только потому, что создать полную темноту довольно затратно. Глаза становятся чувствительными и воспринимают самый слабый световой сигнал. Даже в материнской утробе темнота не была абсолютной. Кроме того, отсутствие света не позволяет вести необходимую слежку.