Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики

Ил. 16. Л. С. Бакст. Андрей Белый. 1905. Бумага тонир., цв. карандаши, пастель. ГТГ

Ил. 17. Л. С. Бакст. Андрей Белый. 1906. Бумага, цв. карандаши. ГЛМ

Ил. 18. Т. Н. Гиппиус. Портрет Андрея Белого. 1905. Бумага, граф. и цв. карандаши. Мемориальная квартира Андрея Белого (филиал Государственного музея А. С. Пушкина)

Ил. 19. Неизвестный художник. Андрей Белый (реплика с портрета Л. С. Бакста). «Чтец-декламатор» (Киев, 1908. Т. III)

Ил. 20. Андрей Белый. «Тулумбук – газетный деятель». Автошарж. 1921 (?). Бумага, чернила. РГАЛИ

Ил. 21. С. Сегаль (Serg.) Андрей Белый в Доме искусств «Веретеныш» (Берлин, 1922. № 3)

Эту «крылатость» Белого, его «готовность прыжку, <…> а может быть и к взлету»[433] отмечали многие современники, вспоминали «крылатые движения», «балетные па» и «гармонию жестов».[434]

И здесь нам придется мысленно сделать шаг назад, чтобы перевести взгляд с ближнего ракурса (лица Андрея Белого) на более удаленный и присмотреться к его фигуре в целом. Для этого обратимся к другому типу портретов, цель которых – не столько передать особый взгляд или иные приметные детали внешнего облика Белого, но в первую очередь запечатлеть его характерные жесты и движения.

2

<…> существует связь между образом и переживанием, между ритмом внешних движений и ритмом движений внутренних; ведь такая связь образа с переживанием и образует символ.

Андрей Белый[435]

«Живой, летучий, легкий», подвижный, танцующий – это постоянные характеристики внешности Андрея Белого. Движение для него – это в первую очередь определенный ритм и осмысленный жест. «Сам он был – ритм. Все, что он делал: молчал, говорил, читал лекцию, ваял звуками стих нараспев, бегал, ходил – все чудилось вам в сложных, свойственных Белому ритмах. Все его гибкое тело жило тем, чем жил его дух. В тончайших вибрациях, в жестах рук, в положении пальцев оно отражало, меняясь, мысли, гнев, радости Белого. <…> И мыслил он ритмами».[436]

Белый неоднократно обращается к понятиям жеста и ритма в лекциях, статьях и теоретических исследованиях, таких как: «О ритмическом жесте» (1917), «Ритм и смысл» (1917), «Принцип ритма в диалектическом методе» (1928) и др. Он исследует закономерности творческих ритмов Пушкина («Ритм как диалектика и “Медный всадник”» – 1929), Баратынского, Тютчева («Поэзия слова. Пушкин, Тютчев и Баратынский в зрительном восприятьи природы» – 1922), Гоголя («Мастерство Гоголя» – 1934), вычерчивает графики и анализирует ритмические «кривые» различных природных явлений, изучает амплитуды температурных колебаний во время кавказских путешествий, чертит «кривые» курения и температуры своего тела во время болезни осенью 1933 года. Во время работы над исследованием «История становления самосознающей души» зарисовывает в виде ритмической кривой историю развития культуры человечества.[437] Наконец, собственную биографию он изобразил в виде схемы, «Линии жизни», «рельеф» которой – «ее (высоты и низины)» – «построены из пристального и реального осознания себя, ощущения в данный период (подъем и упадок энергии жизни)».[438]

Михаил Чехов писал: «Во всем, что с ним делалось, виделись ритмы. <…> Когда он сидел неподвижно, молчал, стараясь себя угасить, чтобы слушать, вам начинало казаться: не танцует ли он?».[439]

Мифологема «танцующий Белый» широко известна. Она восходит к очерку-некрологу «Андрей Белый» Михаила Осоргина, точнее, к названию второй части его очерка, опубликованной в рижской газете «Сегодня» 21 января 1934 г. О танцах Белого подробно рассказывают или упоминают, часто с противоположной оценкой, почти все мемуаристы.

Одни – М. Осоргин, В. Ходасевич, Н. Оцуп, А. Бахрах – развивают собственно «миф танцующего Белого». Во время пребывания Белого в Германии (1921–1923) многие стали свидетелями его танцев в берлинских кабачках. Сам Белый объяснял свою любовь к фокстротам мистически – тем, «что в них дикий зов древности, разрывы времен».[440] В роли танцора, несмотря на то, что он учился танцам и в детстве, и в берлинские годы, Белый порой аттестуется как не слишком успешный исполнитель: по мнению Осоргина, «танцевал он плохо, немного смешно»; его танец – всего лишь «прилежные “па”», «усердная работа кавалера» или «чудовищная мимодрама».[441]