Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Сейчас получил Ваше письмо длинное[2998]. Прошло около месяца после отправки моего письма до Кёльна[2999], до ряда событий невероятных в нашей жизни с Асей. И ответ Ваш через месяц повергнул меня в грустное чувство: когда же все это кончится! Вот два уж месяца, как хочу я Вам написать о целой эпопее, нами пережитой, но Ваши письма отнимают какую бы то ни было возможность психически иметь с Вами общение духовное вне Кожебаткина и продажи романа, который, кстати сказать, я не мог писать около 3 недель из-за писем Ваших[3000]. Боже мой: вот реакция на Ваши письма: видя конверт от Вас, я уже нервничаю, кончаю письмо – неизменные – прилив к голове и мигрень. А Вы требуете, чтобы я перечитывал Ваши перечисления мотивов, почему правы Вы, а не я.

Ну хорошо. Я дал себе слово – не возвращаться к полемике; но поскольку я считаю, что образ мой очерчен Вами в письмах искаженно, то я не могу согласиться с очень многим Вашего письма. Ибо стоит мне объяснить, что я 3 часа у Кожебаткина не сидел[3001], как вы строите новое обвинение: почему же Вы не писали Кожебаткину. Ответишь на это – и вырастет опять новое.

Я и решил: больше не писать ни о чем подобном. Считайте себя правым. При свидании мы поговорим, ибо perpetuum mobile есть perpetuum mobile. Сколько бы мы ни объяснялись письменно, мы не подвинулись бы.

А жаль, очень жаль, что Вы загнали нашу переписку в какой-то роковой тупик, из которого совершенно не слышен голос «старинного» друга, к которому мысленно я возвращаюсь, с которым имею «умопостигаемые» беседы и с которым в письме так трудно эмпирически побеседовать о Главном, Странном темпе нашей брюссельской жизни. Впрочем, Вам, вероятно, и не интересно знать, что с нами было…

Сейчас у меня остался месяц до срока окончания романа, и надо работать безмерно, чтобы выполнить обещание представить окончание к 20 июню[3002]. Наш день в Брюсселе проходит так: с 10 до 7 часов пишу. С 7 до 10 занимаемся немецким языком, читаем интимные курсы Штейнера и делаем к ним комментарии. После 10 чувствуется такая усталость, что просто ужас. Такой темп жизни вызван тем, что мы в начале июля в Мюнхене (около Штейнера), а в августе слушаем курсы.

Вообще вопрос о Штейнере мы решим не издалека, а основательно его узнав, и как личность, и как Учителя, ибо первый же разговор с ним и 3 проведенных в Кёльне дня в его атмосфере разбили все мои отвлеченные схемы о нем. Остается неминуемо реально узнать и его, и его доктрину.

Наши недоразумения, наша взаимная усталость, «при» и прочее есть для меня показатель нашего общего несовершенства. Охотно признаю, что весьма несовершенен и я, и прошу меня простить в том, что в моих письмах или в моем поведении показалось Вам странным. Прошу только об одном: отложим все это до личных разъяснений. Никакого чувства у меня против Вас нет, но пререкаться четверть года из-за того, 3 минуты или 3 часа я дружил с Кожебаткиным, я не могу (я работаю по 10 часов в день и готовлюсь к очень важному шагу жизни); а в таком настроении все «пререкания» просто ужасны: просто рассматриваешь их как нечто во что бы то ни стало желающее тебя сорвать (il faut le battre, le pétrire, le brоyer)[3003].

Охотно уступаю Вам до личного разговора Вашу абсолютную правоту: только не будем пререкаться.

Милый, на днях Вам пишу и опять-таки о спорном пункте: о своих отношениях к д’Альгейму и о том, почему я все-таки еду в Bois-le-Roi[3004], хотя Вы наложили на меня нравственный запрет. Тут опять мы не сходимся. Мой адрес: France. Bois-le-Roi. Seine et Marne. Chèz Monsieur Pierre d’Alheim. Ася приветствует Вас. Крепко жму руку. Остаюсь глубоколюбящий Вас

Борис Бугаев.

P. S. В Берлин не приеду, ибо еду работать с утра до ночи.

РГБ. Ф. 167. Карт. 2. Ед. хр. 62. Датируется по почтовому штемпелю отправления на конверте. Отправлено в Пильниц.

250. Белый – Метнеру

23 мая (5 июня) 1912 г. Буа-ле-Руа

Многоуважаемый и дорогой Эмилий Карлович!