Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

После же вы только между строк только сообщаете мне, что весьма рады, что дело обстояло не так, с недопустимою легкостью, не имея ни капли раскаянья, ни даже понимания того, что вы, размазывая ложь на многих страницах, доставили мне дни нестерпимого страдания и горечи незаслуженной обиды. Словом, если бы Вы реагировали с тою же чуткостью на обидность для меня Ваших писем, с какой реагируете на каждую мою фразу, – не было бы двухмесячной переписки, не было бы с моей стороны явного нежелания перечитывать Ваши прокурорские акты. Конечно, я неврастеник («при такой неврастении нечего ожидать, что Вы можете отнестись к письмам так, как надо»[3013]). Merci! Когда В. К. Кампиони позволил себе однажды заметить мне нечто подобное, то я около недели с ним не говорил. Сказать это столь же деликатно, как ткнуть пальцем в горбатого и крикнуть: «Горбач! Горбач». По поводу неврастении напомню Вам евангельский текст о сучке и бревне[3014]. И так что же двум неврастеникам объясняться на неврастенические темы, в которых давно уже элемент дела исчез. «Мусагет» испарился, о «Трудах и Днях» ни слова, а на желание мое писать об ином, внутреннем, важном для меня – я получаю немой ответ: «Je m’en fiche»…[3015]

Ладно: не стану приставать к Вам с внутренним, и не пишу больше о нашей тяжбе.

Наша переписка, согласитесь, не есть ни деловая, ни духовная, ни холодная, ни горячая: она – душевная, теплая и слякотная канитель, где мы пересчитываем, кто кого переоскорбил.

Не я напал на Вас: Вы бросили мне заряды обвинений: прокурорски судя, уже предрешали суд и вынесли приговор, поверили Кожебаткину (факт невероятный!!!) и тем поставили меня в невозможность спокойно Вам отвечать.

Ваши письма показали, что у Вас нет ни капли уважения ко мне, раз Вы можете верить заведомо ложному.

–

В последний раз умоляю: до личного свидания en deux[3016] (когда спокойно, с глазу на глаз возможно вернуться к нашим отношениям) не будемте касаться темы двухмесячной канители. Я предупреждаю Вас, что еще слишком остро чувствую боль огорчения, чтобы со спокойным беспристрастием и милой улыбкой на лице отвечать на темы вроде «ignobile».

Остаюсь крепко любящий Вас Борис Бугаев.

P. S. Я не вполне понимаю, чего Вы хотите от меня: я готов анализировать все свои недостатки, знаю, что слаб и нищ. И охотно прошу прощения в том, что Вам доставил столько неприятных минут. Одного я не стану делать: унижаться и кланяться! Я уже многократно пытался идти Вам навстречу, и Вы требованием, чтобы я признал, что Вы во всем великолепны и правы, показали мне, что хотите чего-то иного, чем примирения или разбора: Вы хотите какого-то публичного моего покаяния в едва понимаемых мною проступках против Мусагета и Вас.

P. P. S. Фатально: сегодня утром встал работать: получил Ваше письмо, и – рабочий день сорван…

РГБ. Ф. 167. Карт. 2. Ед. хр. 63. Датируется по почтовому штемпелю отправления на конверте. Отправлено в Пильниц.

251. Белый – Метнеру

Конец мая ст. ст. (первая декада июня н. ст.) 1912 г. Буа-ле-Руа

Дорогой Эмилий Карлович!

Позвольте мне через раздирающую наши отношения полемику принести мои искренние извинения в резком тоне всех моих отповедей Вам.

Не оправданием, а психологическим объяснением оных пусть послужат мне нижеследующие пункты: 1) не я первый затеял полемику, 2) в вопросе о Кожебаткине я не виновен (что же касается моего личного примирения с ним в то время, ибо теперь после всего бывшего – это не так: что касается личного примирения в то время, то это вопрос, которого не вправе касаться мои друзья, если они касаются в тоне требования объяснения, ибо это их не касается. 2) Роман продал под влиянием необходимости после окончательного провала «Петербургского Вестника»[3017]. И не раскаиваюсь: ибо это дает мне несколько месяцев независимости в момент, когда независимость эта нам с женой необходима.

–

Конечно, это все не оправдания, а объяснения резкой отповеди Вам.

Итак, я прошу Вас простить, если я огорчил Вас.

Конечно, действительность обнаружила наше диаметрально противоположное отношение к ряду вопросов. И с этим постараемся мириться на будущее время.

Я от всей души прошу меня извинить за весь инцидент этой двухмесячной переписки.

Мне остается еще для удовлетворения Вашего нравственного требования объяснить мое присутствие в Bois-le-Roi[3018], что я и сделаю на днях.

Постараюсь действовать так, чтобы мои дальнейшие действия в «Мусагете» не вызвали нарекания друзей: буду осторожен и скромен.