Андрей Битов: Мираж сюжета

Запретный плод оказался не так уж и сладок, да и возможностей публиковаться в России на тот момент было не меньше, если не больше. Опять же известную коллизию создало настороженное отношение писателей-эмигрантов к гостям с исторической родины, в которых они увидели опасных соперников по литературному поприщу (соперников талантливых и многообещающих).

Как и в уже расправшемся на тот момент СССР, на Западе существовали две писательские группировки – «почвенники» (Солженицын) и «либералы-западники» (Бродский). Ни та ни другая не горела желанием полнить свои ряды литературными туристами из «ельцинской» России.

Из эссе А. Г. Битова «Эмиграция как оскорбление»:

«Стал ездить. Стал набираться опыта. Стал понимать, как много на свете русских эмигрантов. Стал различать даже выражения лиц этого мира. Печать. То, что называется печать…

Тогда у меня и возникло это слово: необсуждаемость. Мы тоже ведь не обсуждаем, где живём, мы не обсуждаем, с кем живём, мы не обсуждаем, с кем дружим. И это высвобождает огромную духовную энергию! Потому что, когда начинаешь обсуждать, попадаешь в капкан своего же вопроса. Необсуждаемость жизни, почвы, своих… наверно, это форма веры. Веры первобытной. Не требующей духовного напряжения. А потом я понял, что единственная страна, в которой можно чувствовать тоску по родине, не покидая ее, – это Россия… У нас ведь были разные стадии – и путч был, и штурм был, и смена президентов была, – а я ездил во все эти времена. И увидел, что есть и такая система соотношения русских “здесь” и “там”: “у вас” всё хуже, хуже и нечего ждать. Стал сталкиваться с отношением, которое было очень неприятным… И понимал: менталитет разрублен на две половины. Опять у нас что-то стряслось. Опять все не так. И кто-то по телефону говорит: “Ну понимаешь, меня это интересует как нормального налогоплательщика…”

Я послал: “По-английски научись говорить, налогоплательщик”.

Раза два-три я срывался…

И тем более это было непонятно, что я никогда не был никаким полпредом. И ничего, кроме себя, собою не представляю. И этой позиции держусь…

Мотивация: оскорбление, оскорбление и оскорбление. Эмиграция как оскорбление… Потому что… этнос-то все-таки один. Необсуждаемая жизнь все-таки одна. И ругаться можно только со своим…

Эмиграция – это то, что внутри страны, а не снаружи. Внутри человека, а не снаружи. Диссидентство и эмиграция – все внутри накоплено.

Эмиграция – оскорбление страны. Самооскорбление. Но ошибку совершают люди, когда они принимают это оскорбление на свой личный счёт. Вот тут что-то спрятано… То, что происходит с тобой, со страной, с историей, не происходит с тобой отдельно от страны и от истории. Вот в чем суть. Если отделить одно от другого – в разрыве, в пустоте заклубится многое. Включая манию величия, она же мания преследования».

В России «многое заклубится» позже, лет через десять…

А пока бывшие семинаристы Битова шли в магазин «Армения» на углу бульвара и Тверской, чтобы купить бутылку «Родиолы» 0,5 и выпить ее на скамейке перед памятником первому русскому эмигранту и невозвращенцу Александру Ивановичу Герцену.

Из книги Софьи Купряшиной «Счастье»: «Институт опустел. Мы расположились на стенде (перевернутом), все было в табаке… оказалось, у нее маленький термосок со снадобьем… Освистывание профессоров стало хорошим тоном в этом доме. Он продолжал революционничать: но глуше, глуше; раскатистое эхо матерьялистов стало препирательством молодой индонезийской четы с ребенком, притороченным к отцу: они выяснили, где им поставить примус Мандельштама: на бархатной ли подушечке с экспонатом-удавкой или еще где; эхо чужестранной брани, воронка, выдвинувшаяся в конус, трубы и ямы, сумерки; соло контрабаса – это соло ущербного щипка – продольного. И если плодить состояние продольности – если продлить его или усугубить – не выйдет ничего, кроме сумеречного выхода на ступеньки, когда кусты сдвигаются за тобой».

Герцен смотрел поверх кустов куда-то в сторону МХАТа Дорониной и супился лбом.

А «Родиола» меж тем уходила быстро, буквально улетала…

Денег на «продолжение банкета» не было, и все угрюмо разбредались по домам.

Побег Битова

Любая тишина подтверждается звуком.

Андрей Битов

Вот и спрашивается, от кого может замыслить побег сочинитель, обласканный издателями, читателями, да и властью в не меньшей степени? Чего ему маститому ВПЗРу (Великому Писателю Земли Русской) неймется, не сидится на месте, чего ему не хватает, в конце концов, что он набрасывает себе на плечи пальто, запахивает его небрежно, накручивает вокруг шеи шарф и, весьма дерзко хлопнув дверью, удаляется в осеннюю или февральскую темноту.