Андрей Битов: Мираж сюжета

Потом Битов так вспомнит о том времени: «У меня никогда не болела голова, у меня там кость. И не бывало температуры. А тут появилась маленькая температурка и постоянная головная боль. А врач сказала: “Да брось ты, похмелись, и все”. А я не пил… Я тогда позвонил Ольге, при этом никаких теплых отношений между нами уже не было. Она спросила: “Ты что, питекантроп?” И вызвала неотложку. Оказался чудовищный отек головного мозга, мне поставили рак и на всякий случай сделали биопсию. Выяснилось, что это абсцесс, нарыв, и мне просто промыли мозги в прямом смысле слова. Ольга меня спасла… Замечательную формулу она произнесла, когда уже расстались, а просто любили потрепаться как два человека, которым друг с другом легко и понятливо. Она сказала, что любовь – это когда увидишь человека и обрадуешься. Это просто и так много, когда у тебя абсолютно непосредственная радость».

Через девять лет Битов попадет на Каширку с тем же диагнозом.

Но и на сей раз финиш окажется лишь иллюзией («Текст – тот же бег. Не сразу переходишь на шаг», А. Г. Битов).

Конечно, если ретиво начинаешь бежать, то довольно быстро дыхание учащается, начинают деревенеть икры, схватывает спину, печень и селезенку, на лице выступает пот, голеностоп подводит, но надо терпеть, чтобы продлить теперь уже не сам бег-текст, а хотя бы его подобие.

В годы молодости Битов совершал свой побег ежевечерне, куда глаза глядят, находя это занятие приятным, хотя бы потому что во время бега пребывал в полном одиночестве, а голова была абсолютно пуста. Знал, конечно, что на смену минутам блаженства и полета вскоре придет мучение, явится страдание. Но именно это страдание, доставленное самому себе, и есть плата за чаемое уединение, и насколько долго ты сможешь терпеть это страдание, настолько долго ты сможешь оставаться один…

…впрочем, всё это размышления, на которые человек-бегущий не способен, поскольку голова его свободна от разного рода дум, в том числе и от понимания непреложной истины, что все конечно – и дистанция, и жизнь.

Но вот как быть с текстом?

«Там опять чистая бумага…», – замечает Битов.

То есть побег он совершает от одного текста к другому, от одного себя к другому себе.

К слову – о чистой бумаге.

Вспоминая старый дедов письменный стол и разбросанные на нем фотографии, блокноты, издательские договоры, исписанные вдоль и поперек листы бумаги, автор признает, что найти чистый, неисписанный лист бумаги в этом вертепе (вариант – в этих кущах) было делом совсем непростым!

Видел себя со стороны мечущимся над столом, записывающим огрызком карандаша на полях, на обрывках, на оборотной стороне документов мысли, фразы, потому что важным и необходимым находил не на чем, а о чем.

Смотрел на себя и не узнавал себя…

Отрывал взгляд от стола, от исписанного листа бумаги или блокнота, поднимал глаза вверх и узнавал себя…

И это была вовсе не игра в гляделки, не усвоение, а постижение, приводящее в результате к доверию, о чем Битов впоследствии напишет: «С возрастом я наконец стал что-то понимать: кто такой не я».

Читаем в «Грузинском альбоме» писателя: «Эта система доверия и неведения будит воображение. Вы не можете вспомнить какой-то воздух, какую-то оскомину: что-то напоминает вам ваше ощущение с великой степенью неопределенности, с неподтвержденной конкретностью… Вы погружаетесь в детство. Вас за руку ведут. Вы идете “в один дом” – перед вашими глазами встает такой “вообще дом” почему-то с маленькими колоннами, балконом, деревом, черт знает почему – не такие дома выстроены в вашем опыте, а представляете вы себе всю жизнь именно такой; он уцелел в одном лишь вашем мысленном взоре, на грани сна… Эта инфантильная неопределенность – романтична, даже романична (роман-музей, роман-диссертация, роман-мираж, роман-пунктир, роман-побег. – М. Г.), то есть откуда-то вычитана или вычтена. В вас выделяется позитивизм. Но вы подходите наконец к вашей цели и это именно такой дом и есть, даже какое-то подобие колонн… не то чтобы колонны, но все-таки… Напротив, за забором, и ночью строят: там рев бульдозера, слепой луч прожектора, как в зоне… Значит, по соседству с вашим огромным недостроенным современным опытом все же уцелел и этот домик, как младенческое воспоминание: то ли вы сами его помните, то ли вам мама рассказала. Вы идете “в один дом”, “в одно славное семейство”, и в вашем голом, вычитанном воображении – гостиная, картина, скатерть, вишневое варенье и размытые лица хозяев вокруг стола, выражающие сердечность и достоинство, свидетельствующие почему-то о любви именно к вам».

Любовь родных и близких объяснима и желанна.

Любовь к самому себе часто путают с самовлюбленностью, самоуважение с надменностью, а ведь сказано у святого евангелиста Марка: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя. Иной, большей сих, заповеди нет».

Но любить самого себя русскому человеку как-то не пристало. Вернее сказать, он может это делать, но не обретет при этом счастья, но получит страдание.