Андрей Битов: Мираж сюжета

Следовательно, речь идет о поиске внутри самого себя истинного простодушия, ведь «Господь, прежде всего простодушен. Иначе бы Он ничего не создал. Дьявол хитер, потому ничего и не создал» (А. Г. Битов). Под простодушием в данном случае следует понимать вовсе не психическую патологию, слабоумие или глупость человеческую, но чистосердечие и полное доверие к написанному. Созданный таким образом текст в любом случае будет прочитан «хотя бы одним человеком» и усвоен им абсолютно.

Простодушие автора есть своего рода метафорическая прививка от сумасшествия, о котором весьма выразительно сказал Ф. И. Тютчев в своем стихотворении «Безумие»: «чему-то внемлет жадным слухом с довольством тайным на челе» (эти слова мы уже приводили в данной книге, говоря о «Трех пророках» Льва Николаевича Одоевцева).

«Довольство тайное» – синоним лукавства.

«Блаженство духовной нищеты» – синоним смирения, видения своего истинного внутреннего состояния, полной отстраненности от самого себя.

Уже в своей первой книге «Большой шар» Битов (вольно или невольно?) формулирует именно постулат «отстраненности», несовпадения видимого и невидимого, чаемого и реального, сна и яви, времени и срока. Вероятно, по этой причине официальная критика и заговорила о «чрезмерной приниженности» битовского героя, о его чрезмерной сокрушенности, что во время вступления в мифологическую эпоху «развитого социализма» в СССР было совершенно неприемлемо.

В повести Битова «Одна страна» (глава «Формы тепла») читаем: «Представьте себе, что вы далеко: письмо до вас идет неделю или больше. И ваше туда – неделю. Вот вы читаете, волнуетесь и безусловно воспринимаете все сегодняшним днем. В этом вся соль письма. Вы представляете, как именно сейчас движется, думает тот, кто вам пишет, что с ним случилось, что происходит вокруг. И в жизни как говорят? “Что он вам пишет?” “Вот, смотри, друг мне пишет…” В настоящем времени говорят. А на самом деле писал он неделю назад. Уже и забылось ему то, что волновало его в тот день. Но вы отвечаете ему так, как будто он вам только что все сказал. “Ты совершенно правильно написал, что… Я, пожалуй, согласен с тобой насчет… На твоем месте я бы так не поступил…” Вы отправляете письмо. И оно идет туда неделю. Две недели, полмесяца, а то и больше разделяют вопрос и ответ. Ваш адресат получает письмо и с трудом вспоминает, о чем же он таком писал, что вы с ним не согласны или, наоборот, хвалите. Все это было так давно. Сегодня свои заботы, мысли, – другие, чем тогда».

Герой, впрочем, как и автор, находящийся далеко, за окоемом, должен возвращаться назад, искать и находить интонации и запахи, звуки и атмосферу прошлой жизни. Но так как возврат в прошлое невозможен в принципе, а письмо (тот же текст) обязывает совершить это порой сентиментальное, порой драматическое путешествие, то приходится создавать минувшее, моделировать его, извлекать его из своей памяти или из своего сердца и вновь проживать разрозненные как несмонтированные кадры выброшенной в корзину кинопленки эпизоды, наблюдая за собой со стороны, разумеется.

О том, что происходило в семье Битовых-Кедровых после рождения дочки, Андрей напишет спустя годы (а именно в 2013 году). Рассказ его будет абсолютно реален (в силу отстраненности автора) и при этом совершенно абсурден (в силу живости слога). Действительно, как можно описывать жизнь коммунального семейства, точно зная, что из окон соседнего дома за всем происходящим в квартире № 34 наблюдают Хармсовские старухи или «тихие старики» (на Аптекарском проспекте перед домом № 6 расположен Ботанический сад, следовательно, гипотетические старухи тут могут обитать на деревьях).

Битов вспоминает: «В 1967 году нам с Ингой и пятилетней Аней стало тесно на Аптекарском в четырнадцатиметровой комнате. Инге, пожалуй, было теснее, чем мне: свекровь и свекор за стенкой были все-таки моими папой и мамой. Зато нас иногда отпускали вечером вдвоем в гости. Мы, как теперь принято говорить, отрывались…

В тот день – у Глеба Горбовского. Он жил тогда на Пушкинской улице, между чудесным первым памятником Александру Сергеевичу и Невским проспектом. Я набрался, Инга еле тащила меня.

Перейдя пустой ночной Невский напрямую, чтобы поймать несуществующее такси, я стал окончательно неуправляем, залез в телефонную будку, где и пытался прилечь, решительно заявив, что здесь и буду жить! По-видимому, мы уже не в первый раз обсуждали квартирный вопрос. Наши друзья Виктор Голявкин и Валерий Попов уже получили квартиры от Союза писателей в новостройках Купчино. Для меня это была больная тема: и просить у начальства что бы то ни было, и покидать дом. Связанный с моими первыми, блокадными, воспоминаниями, родную Петроградскую сторону; и вообще – переезжать от родителей из Петербурга в Ленинград… Поэтому я и куражился в телефонной будке на жилой площади в пол квадратных метра. Потом я куражился, подлец, и перед мамой на Аптекарском, разместившись меж входных дверей так же ловко, как в телефонной будке: мол, вот как мне тесно! Мама плакала: если вы уедете от нас, то разведетесь.