Андрей Кончаловский. Никто не знает...

по Природе. Сибирь толковалась как метафора Природы. В более узком понимании речь шла о

естественной родине героев (семей Соломиных и Устюжаниных), из которой они вырывались в

странствие, грозящее невиданными и часто для них катастрофическими превращениями.

Жанр эпоса, поэмы подразумевает развитое героическое начало. Героями

социалистических преобразований кажутся поначалу Николай Устюжанин и Филипп Соломин.

Но их «богатырство» как исполнителей государственной воли терпит крах, невозможный в

«чистом» советском эпосе. В «Сибириаде» традиционная героика строителя коммунизма

развенчивается. Она образ исчерпанной социальной формы.

В «Сибириаде», как и в «Романсе о влюбленных», гибель героического начала трагедийна.

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

141

Гибелью Алексея Устюжанина в пламени нефтяного фонтана, вырвавшегося из недр Елани,

исчерпывается его слепая роль Исполнителя государственной воли. Его смерть — символ

исторического завершения эпохи отечественного социализма.

Фильм Кончаловского прощается с отечественным социализмом как с изжившим себя,

неразумным социумом, а потому и погибающим в пламени собственных слепых

преобразований. Поглощает этот социум, по образной логике картины, взбунтовавшаяся против

него природа.

Развенчивая слепой героизм «простого советского человека», авторы дают образ героики

иного типа. Если эпос как таковой смотрит вперед, утверждая приоритет государственного

начала, то «Сибириада» обращена назад, к природным, материнским первоосновам человека.

Фильм Кончаловского героизирует Елань — проклятую, по выражению самих еланцев, но все

же родную землю, их дом. Сибирская природа в фильме говорит своим, нечеловеческим

голосом. Ее возмущенная речь— это и «грифон», ведущий к судному пожару, поглотившему

еланского отпрыска.

Елань — родовое место Соломиных-Устюжаниных — область скрепления человека и

природы пуповиной взаимопользования. Режиссер подчеркивает, что село в «Сибириаде» —

«архетип всей жизни». «Вырывание из села, насильственное или добровольное, есть вымывание

из жизни, прямой путь к смерти».

Афанасий Устюжанин слышит, как жалуется тайга на «беззаконную» дорогу, которую он,

человек, торит «на звезду». Но если Афанасий в состоянии внять жалобам родной природы,

поскольку еще не оторвался от нее вполне, то его отпрыску Кольше это уже не под силу. Для

него сосны не «сестрички», а просто — глухое и немое дерево. Тем более зыбка связь

следующего потомка Устюжаниных, Алексея, с Еланской землей. Поэтому весь фильм и

пронизан тревогой, порожденной осознанием неизбежности отрыва человека от материнского

тела природы, а уже поэтому — и родины.

Образы Звезды и Дороги, как поясняет режиссер, определяют существо коллизий фильма:

«Дорога на земле, звезда в небе, падают со стоном деревья, звезда задает дороге направление и

приводит ее на Чертову Гриву, в непролазную топь, к дьяволу. Дорога, которая должна была

увести из этой деревни к жизни, приводит в самую смерть. Герои жаждут вырваться отсюда. Но

убегание ведет к смерти. Те, кто покинул село, погибают».

«Сибириада» всем своим строем, как и позднее «Курочка Ряба», «Дом дураков»,

утверждает консервативную приверженность дому в любых жизненных испытаний. Тревога

неизбежного отрыва от еланской почвы всякий раз подкрепляется обрядовой свадебной

песней-рефреном, сопровождающей уходы героев. Песня, по отечественной традиции, такова,

что в ней явственно звучит и оборотная сторона свадьбы — обряд погребальный.

Соответствующим настроением окрасится и сюжет, потому что погребальный мотив не

найдет в нем существенного опровержения. Похороны девичества и невозможность для невесты

стать супругой — вот одна из черт развития женского образа в картине. Женщина (Настя ли, Тая

ли) так и останется брошенной, выключенной из естественного цикла.

Кто же здесь врачующиеся стороны? Чей брак так и остается незавершенным,

оборачиваясь похоронами? Соломины и Устюжанины. Фильм начинается неразрешимым

противостоянием Соломиных-Устюжаниных. Не только классовым (первые — богатеи, хозяева,

а вторые — голь, мечтатели, так сказать, «Хори» и «Калинычи»), но и природным.

Противостоянием мужского (отцовского) и женского (материнского) начал, обостренным

историческими коллизиями.

Как тут не вспомнить мысли Николая Бердяева о загадочной противоречивости России, в

которой сходятся и равноправно живут два взаимоисключающих начала: «И здесь, как и везде, в

вопросе о свободе и рабстве души России, о ее странничестве и ее неподвижности, мы

сталкиваемся с тайной соотношения мужественного и женственного. Корень этих глубоких