Андрей Кончаловский. Никто не знает...

пятачке цирковой сцены. Сами они часто ничего не знают о своем «клоунском» происхождении,

в чем, собственно, и кроется глубокая драма. Под поверхностью комических кривляний —

трагедия.

Чеховские неумышленные клоуны в его пьесах, как правило, интеллигенты, дворянского

или разночинского происхождения. Их буффонные соло или хоровые выступления

подразумевают некоего зрителя. А это часто так называемый народ. Образно говоря, «простой

народ» окружает сцену, где разыгрывается действо. А иногда и сам в ней занимает

соответствующее цирковому замыслу место…

В прологе «Чайки», поставленной Кончаловским в Театре им. Моссовета уже в 2000-х

годах, угадывались буффонные корни, критику возмущавшие. На сцену являлся «человек из

народа», разоблачался и показывал интеллигентной публике голый зад, а затем сигал в воду того

самого озера, на фоне которого вскорости должна быть представлена «декадентская» пьеса

Константина Треплева…

Но такое понимание Чехова возникло только по прошествии значительного времени. А

тогда, на рубеже 1970-х, эта концепция едва мерещилась.

«Дядю Ваню» режиссер решил экранизировать по предложению Иннокентия

Смоктуновского. Актера и режиссера «связывали и дружба, и ссоры, и ревность к актрисе

Марьяне Вертинской, и обида, что Смоктуновский отказался играть «Рублева»…» Летом

1970-го зашли в кафе, выпили шампанского — и решили ставить «Дядю Ваню».

И вновь, по своей привычке, режиссер потащил в постановку «отовсюду, со всех

периферий и окраин все, что могло здесь стать строительным материалом». В работе над

«Дядей Ваней» его вдохновлял прежде всего мир фильмов Ингмара Бергмана: взаимодействие

условного и реального в киноизображении, крупные планы, композиции мастера. «Достоинства

моей картины, как, впрочем, и ее недостатки, во многом от Бергмана. Я делал по-бергмановски

мрачную картину, в то время как Чехову неизменно свойственны юмор и ирония». Но уже и

тогда режиссер склоняется к смеховой игре, как ни мрачна в его «Дяде Ване» бергмановская

театральность.

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

111

При всех внешних влияниях режиссер в этой картине был вполне самостоятельным

художником. Мало того, его работа заняла видное место в постижении творчества Чехова

отечественным кино. По существу говоря, фильм Кончаловского стал первой на отечественном

экране серьезной интерпретацией чеховской драмы.

Перенося на экран «Дядю Ваню» (как, впрочем, и «Дворянское гнездо»), режиссер

вступал в диалог с отечественной культурой завершающегося XIX столетия. Творчество Чехова

он воспринимает как революционный переход от литературы нового к словесности новейшего

времени. С этой точки зрения и прозу, и драму Чехова следует воспринимать как критическую

переоценку романного мировидения, выразителями которого были «высокие», погруженные в

мучительные рефлексии герои русской литературы.

К началу XX века в русской литературе стало общим местом отчуждение такого героя от

предметно-чувственной основы жизни, от природы и народа. Впечатляющим образом этой

коллизии стало трагическое противостояние в литературе и искусстве мужика-крестьянина и

интеллигента-идеолога. Обнаружилось, что две составляющие единого, на первый взгляд,

национального космоса как бы не узнают друг друга. Не узнают, не понимают, говорят на

разных языках, что с убедительной простотой показал Чехов в рассказе «Злоумышленник».

Чехов сам, подобно его Лопахину, занимал в отечественной культуре пограничное

положение. Отсюда и особое отношение его как к понятию «интеллигенция», так и к феномену,

запечатленному в понятии «народ».

«Пиетет перед народом, — пишет исследователь творчества Чехова В.Б. Катаев, —

искание путей к «почве», к мужицкой «простоте и правде», учение у народа — то, что было

присуще Толстому и народническому направлению русской литературы в широком смысле

этого слова, — чуждо Чехову-писателю. «Во мне течет мужицкая кровь, меня не удивишь

мужицкими добродетелями», «не Гоголя опускать до народа, а народ подымать к Гоголю», «все

мы народ» — эти и другие высказывания Чехова выражают новую для русской литературы

форму демократизма, природного и изначального, для выражения которого писателю не надо

было опрощаться, переходить на новые позиции, что-то ломать в себе».

«Природный и изначальный демократизм» позволяет Чехову по-новому взглянуть на

героя-идеолога, интеллигента — центральную фигуру отечественной литературы и

отечественной культурной жизни в целом.

Герои Чехова одиноки, отделены друг от друга. Каждый из них если говорит, то