Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

Ветер. Снег. Светло и пусто.
Никого. Один. Так надо.
Юность, молодость, искусство,
всё – лишь промельк снегопада.

Хлопья падают так густо —

в трех шагах не видно сада…
Помнишь, у Марселя Пруста?
Или – у маркиза Сада?

Снегопад приводит в чувство,

он – как высшая награда…
Вполнакала светит люстра
в трех шагах от снегопада.

Если бы первая строфа была третьей! Хотя… нет, всё равно сложно. А так… ну, помню, помню я у Пруста! И у Сада помню… а ты сам, Боря, помнишь? И об том ли ты думаешь теперь и говоришь?

Хочешь сказать – суета?

Хочешь сказать – тщета наших полемик и предпочтений?

Хочешь сказать – пустота наших пререканий и неубедительных общностей, скука долгих разговоров ни о чём? Но первыми четырьмя строками ты уже сдвинул базальтовое надгробие экзистенции, дохнул неизбежностью в сердце, больно задел одиночество и отчаяние в душе. Одним апперкотом ты успел разбудить в читателе сознание до предельной остроты и заставить вновь потерять его от боли… от простой, как ушибленный дверной косяк, истины, которая никому не нова и никогда не стара: «Юность, молодость, искусство, И всё – лишь промельк снегопада». Даже больше, успел принять… признать, как приговор: «Ветер. Снег. Светло и пусто. // Никого. Один. Так надо». Это совершилось на четырёх строках.

И всё! Стоп! Больше ничего не надо… смертоносный промельк не предполагает ни сада, ни Де Сада, ни Пруста! Просто потому, что нет уже больше места внутри. Оно все занято беспощадным разверзанием судьбы поэта. Не трогай его! Кого? Сердце! Дай ему испить… избыть это сладкое страдание встречи с аскезой стиснутых строк, вместивших столько мучительной правды. Но жестокий бескомпромиссный мудрец вдруг обращается в наивного стихотворца. И вот появляется Марсель Пруст, и маркиз Де Сад, и прочие «те. де». Люстра в полнакала — всё это, Боря, красиво и очень было бы уместно, если б передо мной были просто хорошие стихи. Но передо мной не просто хорошие, передо мной великие стихи. Четыре строки почти библейской мощи. Если бы первая строфа стала третьей… если бы! Это Марковский. Он конкретен, как «прямой – в голову», и абсолютно не стратегичен, не сценарен… как Тайсон на ринге. Ну, что это в самом деле за шоу, которое длится 28 секунд? Марковский, я бы сказал, частенько – антидраматургичен. Верней драматургичен наоборот. Как средневековые китайцы, которые могли написать хронику очередной локальной войны о пяти сотнях страниц, в которой на первой странице телеграфно сообщалось, что в таком-то году произошло такое-то сражение между теми-то и этими-то, что победу одержали те, а поражение потерпели эти, что по ходу битвы было сожжено такое-то количество боевых укреплений, погибло столько-то и столько-то народу с той и другой стороны. А потом они на оставшихся четырехстах девяноста девяти страницах, начисто лишив повествование интриги, подробнейшим образом описывали, как именно начиналось, как развивалось, с какими временными перевесами проходило и каким образом завершилось это сражение. Что тут скажешь – китайцы. То, что делает Марковский во второй и третьей et cetera строфах многих своих стихов – это определенно что-то китайское, то есть, полезное китайцам, но ослабляющее натяжение поэтической тетивы русского стиха.

Тем не менее, ангел поэзии, порой, благосклонен к Борису Марковскому, и поэтому мы имеем фантастические стихи… абсолютно сложившиеся, – не им сложенные, он не умеет слагать, только творить, – высшей силой охраненные от читательского разочарования. Примеры? Пожалста!

* * *

Мы завершаем жизни круг,
глядим по сторонам тоскливо
и говорим себе: «А вдруг?»,
и в небо смотрим боязливо.
Никто не хочет нам помочь:
мы все умрем через мгновенье…
Я б не роптал на провиденье —
когда б не тьма, когда б не ночь,
когда б не страх исчезновенья.