Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

С тех пор, как теория стиха успешно обгоняет его практику, а метареализм можно по настроению дешифровать как метафизический, либо метафорический – (это ж как удобно! все извозчики враз сделались загадочные!..), с тех пор, как обильная слюна концептуализма, («аналитическая позиция» – О, ужас… ужасе… ужассс!) регулярно выделяется «лучшими представителями» вдобавок ко всему мутному, что уже выдавлено из делёз постмодернистской секреции, с тех пор… ой, а там же ещё метаметафора где-то мыкается, спотыкаясь о туда-и-обратно-палиндромы («авангардная поэзия, требующая, как бы, нового слуха…» – ай-ай-ай… «как бы нового»… и что у нас с ушами?!) с тех пор, как… эээээээ… забыл, что хотел сказать, – одним словом, извозчики.

Так я вас спрашиваю: Борис Марковский пишет стихи?

Нет, не стихи.

Марковский пишет другие стихи.

Совсем другие стихи.

Пишет мало.

Пишет с неудачами, которых больше, с удачами, которых меньше, но тем они дороже. С редкими шедеврами, прочитав которые думаешь умиротворённо: «а вот после этого мог бы больше ничего и не писать!»

Его лучшие стихи обречены на жизнь, обречены ударять прямо в сердце при каждой встрече. Стихи Марковского останутся жизнью и тогда, когда продвинутые извозчики займут свои классифицированные места в склепах энциклопедий.

Вечная проблема живых и мертвых: мало кому известные, но живые; известные всем, но мёртвые. Они не договорятся, не поймут друг друга… да просто экзистенциально не встретятся.

А нас живых всегда несколько – он да я. Да ещё, может быть, один… много – двое живут где-ньть глухо. Ну ладно, об них напишут потом.

Ки.

А я вот не могу молчать и потому пишу о Борисе Марковском.

2011 год, Верона

Похороны по-итальянски (Этюд на смерть Марчелло Мастроянни)

Марчелло Мастроянни умер.

Капитолийский фонтан льёт негорькие слёзы над закрытым гробом, в котором тело великого актёра в последний раз незримо присутствует в отечестве, прежде чем навсегда исчезнуть в ласковой земле Италии.

Марчелло Мастроянни умер? Я закрываю глаза и с простотой кинематографической очевидности вхожу во всё то, чего нет нигде на карте предметного мира, но что навечно сделалось «землёй нетленной» Мастроянни, осенённое его волшебной непосредственностью, обаянием… его незабываемо прекрасным, уже никогда неповторимым лицом.

Так кто ж это умер?

«Бель Антонио» – отпетый волокита, столь сильно полюбивший свою молодую жену, что потерял мужскую способность овладеть ею? Или тоскливый болван «Фэфэ», барон Фердинандо Чефалу, упрямо сооружавший свой «развод по-итальянски», фанатично освобождавший свою жизнь от ненавистной супруги ради ангелоликой Стефании Сандрелли, которая уже в час новобрачия протягивает кокетливую ножку ближайшей подвернувшейся измене. Или «дон Домэ» – Доменико Сориано – столь безоговорочно владевший униженной судьбой своей Филумены, что и не заметил, как сделался пленником «брака по-итальянски»?

Нет… правда, кто ж всё-таки умер: журналист Марчелло или Марчелло-пилот? Тот, первый, нежный и бесхарактерный, захлёбывавшийся и захлебнувшийся в благовонных болотах «Сладкой жизни», или этот, второй, зрело пестовавший свою алчную животность и принявший смехотворную и жуткую смерть среди соблазнов «Большой жратвы»?

А может быть, умер Гуидо Ансельми – киноавтопортрет Федерико Феллини? Или это сам Феллини ещё раз умер в том, которого именовал своим альтер эго, умер, заблудившись в духовном безволии, задохнувшись в недоверии Богу, так и не сумев отыскать утраченную интонацию своей гениальной творческой молодости?

Когда-то великие актёры потрясали подмостки титанизмом страстей, ужасами преступлений и пропастями падений великих грешников. Сегодня можно быть великим выразителем жизни и смерти среднего человека. Таков был Мастроянни. Он мог быть раздражителен, но он не знал настоящей ярости. Его героев часто отличало упрямство, но никогда не подлинная сила. Он был влюбчив и хрупок, нежен до прозрачности. Им всегда владели сильные женщины. Его неотразимые глаза выражали иронию и растерянность. Он не знал… он был тот, который не знает. Лань хрупкости жила в нём трепетной и тревожной жизнью беззлобного, уязвимого существа. Его актёрская техника была так же неуловима, как неуловим ветер от крыльев бабочки. Он говорил, что любит играть, но игры его не заметить и самому пристальному оку. Его чувство меры было абсолютным. Хочется сказать – чрезмерным, но я понимаю, что было оно не чрезмерным, а именно абсолютным. Безукоризненное чувство меры среднего человека. Мастроянни имел органическое, прирождённое знание меры человека середины. Он был бесконечно незауряден в выражении заурядности. Ему невозможно было не сострадать. Его героев нельзя не любить. И вчера… и сегодня… и завтра.