Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

Они не верят в Бога, Марчелло? Они смирились с всевластием смерти? Они не надеются встретиться с тобой, потому что не ждут Воскресенья? Так расплющены страхом смерти, что легко протискивают себя под рухнувший камень твоей кончины, не ощутив удара, не признаваясь себе, что на них обрушилось непоправимое? Они научились обманывать себя? Они себя щадят? Потеряв Бога, они обрели спасение самообмана? А, может быть, это моё собственное маловерие? Может быть, всё наоборот, а я не понимаю, не чувствую? Может быть, эти люди, дети последней претендующей на величие христианской страны, так непогрешимо веруют в неизбежность Воскресения и вечную жизнь, что не имеют мотива отчаиваться? Господи, сколько вопросов!

Моника Витти срывающимся голосом лепечет, что ты – ей мнится – где-то рядом, что ты просто встал и вышел… что… что… тебя ей будет страшно не хватать. Но она молчит о том, что в этом мире вы уже никогда не встретитесь… молчит и о грядущей встрече. Не верит… она не верит в грядущую встречу. Или верит так свято, что и говорить незачем?

Заплаканная София Лорен сравнивает твою смерть с кончиной своей матери, но тут же добавляет, что смертью твоей перевернула важную страницу своей жизни.

Они не верят, так мне кажется. Не верят в бессмертие, и потому ужас смерти непосилен для них. Они молчат. Они говорят не то. Они лгут в утешенье… себе. Но ведь и ты, Марчелло, щадил их! Ты так долго и старательно щадил их слабость, что они и сами теперь могут только щадить свою слабость… только иметь слабость, только поспешно шарить в дырявых карманах души ещё хоть горсточку анестезирующего пепла иронии. В них нет мужества открыто стоять под смертной тяготой мира, потому что у них нет Бога. У них не осталось ничего кроме мира, ничего кроме минутной жизни под дамокловым мечом неумолимой смерти, власть которой они окончательно признали. Где нету веры в бессмертие, там не собрать сил на реквием, ведь реквием – это не только томительная «Лакримоза» («День слёз, день стенаний…»), но и «Кирие» («Господи, помилуй…»), и «Туба мирум» («Смерть поражена…»). Реквием – это молитва к Богу и надежда на Бога, это бесстрашие смерти. Но они не знают бесстрашия смерти. Они не верят в божественную силу воскрешать, только в абсолютную силу смерти убивать. И потому они хотят похоронить тебя, Марчелло, «сэнса рэторика», «дискретамэнтэ…» (без пафоса, скромненько…). Всё стало им риторика – все слова о непоправимости смерти, о непоправимости мира, в котором властвует смерть, все мольбы о спасении, все воззвания к Царствию Божию, да прийдет оно. Не стало у них Бога, и не верят они, что прийдет Царствие Его, а потому и говорить об этом считают ненужной риторикой. Они верят только в то, что видят глазами, а видят только смерть. Смерть и есть их верховный жестокий бог, столь верховный и столь жестокий, что даже имя его произносить они не решаются, даже сокрушаться о судьбе своей не смеют. Они научились иронически жить под смертным игом, благословляя тирана за временную поблажку, за краткую отсрочку жизнью.

И вот они берут твой гроб, Марчелло, и несут его прочь с Капитолия под веселую мелодию Нино Рота. Они идут, стоят, говорят, молчат, половинчатые и растерянные, захлебнувшиеся собственной иронией, застрявшие в горле собственного тихого ужаса, который ни изречь, ни проглотить.

Когда-то прекрасный Антонио, одно из лучших экранных созданий Марчелло Мастроянни, тихо плакал о мире, который благословляет ослиную похоть, если она консумирует брак и даёт потомство, но не может простить мужчине осенившую его девственность любви. Через много-много лет Феллини плакал глазами Фреда-Мастроянни о том, что не спас в себе Джельсомину.

Оба плакали.

Слишком тихо плакали.

Слишком мирно и непротестующе.

Слишком щадя себя и духовную посредственность эпохи, которая «победила» веру иронией, которой смерть – не трагедия, в которую на похоронах не происходит ничего особенного, которая сопроводит последний земной путь Марчелло Мастроянни не реквиемом, а весёлой песенкой Нино Рота.

1996 год, Верона

Русский человек как европеец

И мы войдем вдвоем в высокий древний дом,

Где временем уют отполирован,
Где аромат цветов – изысканным вином.
Где смутной амброй воздух околдован

Ш. Бодлер, перевод И. Озеровой.

В связи с годовщиной Чаадаева прочитал эссе Осипа Мандельштама «Пётр Чаадаев». Захотелось продолжить косвенный диалог с ним, рассмотрев некую основоположную русскую черту Чаадаева.