Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

И Микеланджело ведь тоже начинался здесь, прежде чем отправиться созидать мировую славу Рима.

Здесь на известных всему человечеству и всё равно неведомых дорожках повсюду следы титанов, «священных чудищ» (I mostri sacri), как называют итальянцы самых великих.

Они роились здесь, они рождались здесь, где герцоги не просто были склонны к размышлению, где они не просто задумывались, превращаясь в философов, но задумывали и осуществляли замыслы философских академий.

Где Бенвенуто Челлини лил драгоценнейшее в мире золото.

Где Пико делла Мирандола вещал о достоинстве человека, а Макиавелли – о нищете морали.

Этот город убивает одним сознанием…

… и фасадом палаццо Питти.

Здесь, на этих улицах, в пыли и грязи, дворцы живут потрёпанной, поруганной жизнью никому не нужных больших людей.

Очень живых и очень ненужных.

Они живут, стиснув покорёженные зубы, оглохшие, остервеневшие от нескончаемого позора мотоциклетных выхлопов. Живут, оглушенные городским рёвом… живут назло собственной своей отжившести.

Он живёт… этот город!

Он знает цену себе, хотя никто уже давно не платит ему его действительной цены.

Это трагедия человеческого достоинства, того самого достоинства, о котором так много толковал Джованни Пико делла Мирандола.

Чего стоит вся торговая и политическая возня венецианской истории, венецианского могущества в сравнении с духовным взлётом Флоренции?

Может, оттого так блаженна и легка бесконечная смерть Венеции? Ведь там разлита смерть… смерть сладкая, как погребение в лепестках роз, смерть-праздник, отравляющая саму любовь к жизни. Венеция умирает, небрежно шурша простынями лагуны. Венеция вечно в тихой чуме. В чуме отчаяния – как состарившаяся женщина, отворившая себе вены и лёгшая в тёплую ванну, чтобы позабыть о старости. Густав Ашенбах невозможен во Флоренции, он возможен только в Венеции, ибо Венеция – город безумия, город дурманов и томительного желания растворить себя в тумане. Венеция роскошно умирает. Она согласилась быть хронической умирающей Средиземноморья, посещаемой миром на смертном одре своих нескончаемых щедрот.

В своёй бессрочной агонии Венеция может дать чувство, что ты уже прожил жизнь, и что жил ты не зря, что то, что было, было правильно и свершилось.

Флоренция – совсем иное.

Тут бьется ожесточённый пульс неисчерпанной жизни.

Тут саднит ощущение нодовершенности, подозрение, что жил зря…

Тут дышит горечь недооценённости.

И какова же должна быть эта горечь, если все мировые поклоны и поклонения Флоренции не смогли утишить её!

Флоренция не хочет умирать, она живёт и кровоточит.

Она не холит, а оскорбляет свои святыни, свои великие достижения, развалив грязную живопись бездомных и пьяниц на папертях своих великих церквей.

Нельзя валяться на подиуме Санто Спирито! Вы понимаете… нельзя!

Тут Брунеллески формулировал архитектурные концепции ренессансного зодчества… понимаете!?

Нет, они не понимают…

Грязна и замызгана ежеминутностью площадь Санто Спирито.

Какая-то повозка никак не разминётся с авто…

Какое-то бельё выброшено знамёнами на копоть облупленных стен.

Какие-то здания невозможной заброшенности и красоты окружают сжавшийся от ужаса комок церкви, вся вина (беда) которой лишь в том, что она слишком значительна, слишком непонятна в своей красоте и значительности.

А те валяются и спят, пьют и смеются, не желая встать смирно у стен своей же собственной национальной гордости.

Кроваво-красные цветы – из ближнего окна.

В косом луче заката не вообразить ничего более прекрасного, чем эти цветы в чёрном проёме, вывешенном, как картина, на тёмно-оливковый от векового равнодушия фасад.

Небритый пьяница в голубом рваном свитере с пластиковой бутылкой в руке что-то орёт за моей спиной, но орёт не мне… он орёт никому… он ругает то ли проехавший «Ситроен», то ли весь мир, повернувшийся к нему задницей.

Я пробираюсь… я спасаюсь вдоль улицы, имя которой не стоит помнить, потому что имя всякой улицы тут – Флоренция.

Я вышел на Арно с другой стороны заката.

Я увидел Флоренцию с моста Санта Тринита, и всё было вновь передо мной, и Понте Веккьо, и набережная, напоминающая упорядоченностью второстепенных фасадов дворцовую набережную Петербурга, там, где она художественно

мельчает за Эрмитажами в направлении ринальдиевского Мраморного дворца.

Эта Флоренция была залита медным светом.

Арно играл скупыми бликами прямо под Понте Веккьо, за ним клубились зелёные холмы, один из которых держит на себе волшебную Сан Миньато аль Монте.

Великолепны картуши моста Санта Тринита – их зернистый мрамор напоминает снег, который вот-вот начнёт таять и капать.

* * *

А вот сидеть на пьяцца Санта Кроче – это уже нахально!

Хотя… конечно, тут всё от точки зрения зависит.

С моей – нахально.

Успокоиться.

Успокоиться?

Да… успокоиться. Надо успокоиться и трезво признать – этот город убивает.

Чем?

Всем.

До Санта Кроче я дошёл пешком, довольно долго разыскивая в толчее солнечного дня это гигантское сооружение. Я посетил церковь и видел гробницы Микеланджело и Данте (прах которого покоится в Равенне), обошёл и осмотрел церковь, а потом зашел в кафе напротив.