Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

………. но перерезанная молнией воспоминания о мраморном дыме капеллы Медичи, она исторгает вскрик, которому мало на земле равных отчаяний, которому под небом мало равной скорби.

Прости Алигьери (да к тому же тебя здесь вообще нет!)… прости – ты велик, ты мог низринуть в ад всё человечество, назначив каждому муки с систематичностью великого инквизитора, но ты не властен был сотворить райского человека.

Этого ты не мог.

А он мог.

Так чем же убивает этот город?

Тем ли, что трагическое помножено в нём на трагическое?

Трагизм мраморов Медичи, их природный трагизм… их каменность, их обречённость вечно жить, не ожив, вечно мучить глаза несбыточным, вечно дразнить надеждой на воплощение, на «когда-нибудь воплощение» совершенства…

…их мучительная незабываемость помножена на дерзостный дух Флоренции, не желающей забывать своё, переставшее быть нужным, величие.

И торгует… злобно торгует площадь Сане Лоренцо, опоясав робкую капеллу Медичи рядами наглых киосков, всасывая в себя Микеланджело со всеми муками его побед… с его яростной жаждой высшей жизни, с его черепичным куполом и мраморным дымом внутри… с неправдоподобными ногами «Утра», до которых было бы страшно дотронуться, если б даже это разрешалось.

Пыльная и ругающаяся Флоренция также гордится Микеланджело, так же любит его и почитает своим и живым из галдёжной дыры озлобленной повседневности, как сам Микеланджело любил совершенство – богоподобие человеческого тела – из вечной дыры своего уродства.

Так страстно обладал им – мировым телом – одними лишь глазами, что и руками стал способен его творить.

А вы торгуйте!

Давайте… давайте!

Кожаные ремни с заклёпками, каике-то сусальные куклы… сувениры оскорбительной похабности…

И только толщина каменной стены отделяет всё это катастрофическое торжище, всю эту символику падшего духа, отДуха Святого, вошедшего в сакристию мраморным дымом и оставшегося там во исполнение каких-то таинственных обетований, которые нельзя разгадать… которые когда-нибудь разгадаются сами.

* * *

Один день может заключать в себе много дней.

Пережитое распухает внутри сферами самостоятельных миров, обволакивается защитной плёнкой неповторимости и часто с поразительным тактом отступает, давая простор иному, порой совсем несоразмерному переживанию.

Сидя на пьяцца Санта Кроче, я припоминал, как, покинув капеллу Медичи, пройдя сквозь наглый строй базарной площади, вошёл в саму церковь Сан Лоренцо. Припомнились картины, которые я разглядывал, хотя вполне машинально… и старая сакристия, где я лишь с трудом сообразил, что это программный памятник ренессансных начал (опять-таки Брунеллески, опять-таки Донателло…)

– Ах, осторожно с зонтиком! Прошу вас… – воскликнула обеспокоенная смотрительница за сакристией.

– О, конечно, конечно!..

Я покидал церковь через левый боковой неф, откуда отворённая дверь вела в клуатр.

«Нет, не пойду в клуатр! – подумал я, автоматически читая небольшую вывеску: «Медицинская библиотека Сан Лоренцо, студентов-читателей убедительно просят…» и т. д. Ещё пятнадцать метров инерции понадобились мне, чтобы смутное ощущение какой-то связи между библиотекой и чем-то невероятным проступило очередным ступором.

«Ты совсем, что ли, обалдел?.. – это было даже не восклицание, а усталая констатация.

Я сообразил, что только что чуть было не прозевал «Лоренциану».

Странно ли, что мозг мой не выдерживал!

Я ж сказал – этот город убивает.

Чем-чем…

Да всем!

«Лоренциана» – так назвали современники библиотеку Сан Лоренцо, к которой Микеланджело спроектировал небольшой вестибюль и этим сооружением не только открыл эпоху краткого маньеризма, но, по сути, предсказал весь архитектурный дух барокко.

Небольшой вестибюль.

Его кубическое пространство почти целиком заполнено непомерной лестницей, извергающейся из высоко расположенного входа с явным намереньем затопить пространство густой лавой потемневшего мрамора.

Нет, описывать вестибюль «Лоренцианы» я не стану.

Что описывать, да и как описать «обыкновенное» архитектурное давление гения, всегда остававшегося внутренне скульптором. Всё как у всех… но иначе, всё непомерно выпукло, чувственно… дважды живо. Оно пульсирует, оно как бы больше себя, норовит выйти из берегов, лопнуть, взорваться.

Я же говорю – «обыкновенное» давление…

Дела земные.

Ничего небесного, никакого дыма.

Просто гений.

Он тоже убивает.

И только после этого, уже окончательно выпотрошенный, я поплёлся искать Санта Кроче, хотя по пути мне ещё пришлось свернуть на площадь Сантиссима Аннунциата. Солнце не слишком жгло меня, так что добрёл я и до госпиталя невинных.

«Ospedale degli innocent!».

Архитектор Филиппо Брунеллески, возможно, и не обладал творческим гением, зато имел обыкновение закладывать основы.

Есть такие любители.

Что ни произведение, то и основы…

Здесь он воздвиг лоджию, но и она – эта ниточка циркульных арок на изящных стройных колоннах – оказалась основой.

Уж как хороша была!