Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

Всё равно и герцог и его невеста возвышенны, всё равно им тихо сочувствует целый мир в тончайшем равнинном пейзаже. Всё равно всё здесь свято и прекрасно. Кажется, тихий шелест беседующих душ отлетает от этих парных картинок, – двойного окошка в вечность. Что по другую сторону – вечность, в этом Пьеро делла Франческа не дал никаких заверений, но не оставил и никаких сомнений. Кто имеет в себе хоть минимальное переживание вечности, тот и не подумает усомниться. За отрешенными профилями царит бесспорность божия благословения. Пьеро делла Франческа – уже не икона, но он ещё где-то там, в неразомкнутости веры и доверия. Здесь нет кричащей надежды, потому что здесь ещё не дрогнула уверенность. Легко выразить благословение, когда носишь его в себе.

Знаменитая «Мадонна с младенцем и ангелом» фра Филиппо Липпи, так любимая и так безудержно воспроизводимая в Италии от репродукций до ювелирных поделок, кажется тонкой плёнкой чувства, которое художник осторожно – не порвать бы – снял со своего сердца и наложил на холст. Так не пишут Мадонн, так пишут любимых женщин, и легенда донесла до нас правду о монахине Лукреции Бути, которую Липпи похитил из монастыря и после разных мытарств женился на ней. Мадонна Липпи прозрачна и кожа её лба светится, как кожа новорождённого. Двое малышей, младенец Иисус и ангельчик, которых Липпи посадил её на руки, – не более чем риторика. Он не детей любил. Он любил девство мира в чертах этой женщины.

Тёмен и благородно бордов ранний, неизвестный мне Боттичелли. Стыдливо жмётся Сандро в одном ряду с Полайоло, как бы скрываясь, заслоняясь стеной… как будто оробев перед собственным надвигающимся блеском. Этот блеск давно уже надвигается на него… и на меня, давит сквозь стену и открытые двери… давит всей неимоверной эстетической тяжестью смежного зала, который, собственно, и есть великий зал Боттичелли.

Я всё увидел разом – «Весну», и «Рождение Афродиты», и «Мадонну Магнификат», и «Мадонну с гранатом». Мне стало страшно. Это не было как в капелле Медичи, это не было проступание иного мира сквозь сероватый мраморный дым, нет… Это было такое чувство, как будто ты встал по команде судьи, и тебе произнесли приговор.

А что, если это конец?

Что если уже дальше некуда идти, нечего искать, не на что надеяться? А ведь так и есть, ведь во многих отношениях от Боттичелли действительно дальше некуда. «Магнификат» согрела меня ожиданным совершенством, но уже издали я понял, «Мадонна с гранатом» ещё убийственней… быть может, убийственней всего. Я с усилием привёл себя в состояние сосредоточенности, так сказать, избирательного фокусирования. Я должен был сначала увидеть и пережить живую «Магнификат» – в раме светлого золота, стилизованной под венок слегка привядших колосьев. Её красочность должна была быть найдена и воплощена, а уже потом специально пригашена с какой-то ужасающей чуткостью, с чувством меры и гармонии, поистине божественным. Но отдаваясь созерцанию этого давно знакомого и любимого образа, я чувством знал, что «Мадонна с гранатом» меня победила. В какой-то момент не оставалось ничего, кроме как смиренно подойти к ней. Рядом с ней, наперёд предсказавшей и маньеризмы с их натужными происками, и всю изысканность новых времён, и прерафаэлитов, (которые именно потому и пре-рафаэлиты, что стремились походить на дорафаэлеву Италию, то есть на Боттичелли) и модерн, с его художественным томлением, с его расслабленностью и дурнотой в путанице зелёных кос. Рядом с изысканностью «Мадонны с гранатом» даже царственная «Магнификат» не тоньше «крестьянской мадонны». И что больше всего убивало, так это то, что здесь Боттичелли допустил недопустимое, верней – настолько простое, даже лобовое решение, что… В «Магнификат» он ответил круглому холсту, сместил Мадонну вправо, изыскал положения рук и наклоны голов, раздёрнул шторки переднего плана, чтобы дать глубину окружно выстроенному миру. В «Мадонне с гранатом» он ничего этого не сделал, ни единым движением не ухитрил! Он поместил Мадонну прямой вертикальной осью, как будто саму картину хотел разрезать пополам, точно гранат. Здесь всё должно бы быть топорно, прямолинейно, ученически неловко… Должно бы! Поди теперь, сверяй с законами композиции и выводами искусствоведов!

Нет ничего прекрасней, чем прописная формула «Мадонны с гранатом». Здесь достигнуты предельные рубежи эстетики, если вообще считать эстетику дорогой искания красоты. Тут – не блестяще доказанная теорема, тут – аксиома. Ни движением не ухитрил, говорю я! Но… холодком по спине пробегало подозрение, что он мог знать! Мог знать? Откуда? От неиспорченности лишними знаниями? Но судя по его живописи, у него довольно было уже и «лишних»… именно мастеровых знаний.

От гениальности?

Ну да, поразглагольствуй о вещах, тебе незнакомых!

Так и завраться недолго.

Но откуда мог он знать?

Я так прямо и спросил у него: «Слушай, ты не знаешь, откуда он мог знать?»